— Пусть так, дорогой Бела, но как вы могли допустить, чтобы арестовали Ласло Дюлаи, Кишша, Балинта Араня? — спросил я его.
Ответ его прозвучал как пощечина:
— Этого требовал Ракоши.
— И вы так легко согласились?! — выкрикнул я.
— Остынь, пожалуйста, и не кричи. — Варга сделал выразительный жест. — И у стен бывают уши, так что веди себя потише! И запомни — пока мы сидим на своих местах, ничего не случилось.
Я и в самом деле остыл, даже похолодел, но не от того, что нас могли подслушать, а от отвращения, которое меня охватило.
— Скажите мне, Бела, неужели вы надеетесь, что за ними не последуете вы, Ференц, Тильди? Неужели вы надеетесь ценою трусости спасти собственную жизнь?
— Пойми, дорогой, ничего другого мы пока предпринять не могли. Нам посоветовали лавировать и выжидать. Время сейчас работает на нас. — Голос епископа звучал надменно и нравоучительно. Помолчав, Варга спросил: — Надеюсь, ты поужинаешь со мной?
— С вами? Ни за что! Даже если я буду умирать от голода! — взорвался я.
Он проводил меня до дверей. Здесь мне суждено было получить еще один сюрприз.
— Не сердись, — сказал он на прощание, — я ведь не знаю точно, кто ты есть на самом деле…
Забыв обо всех правилах приличия, я хриплым от злости голосом бросил ему в лицо:
— Негодяй!
Не думая об осторожности, я с силой захлопнул дверь. Звук, разнесшийся в тишине ночи, был похож на стук крышки гроба, в котором хоронили все мои иллюзии. В эти минуты я даже хотел, чтобы меня арестовали и бросили за решетку, за которой томились мои друзья, преданные этими подлецами. И хотя желудок мой был пуст, я все же почувствовал приступ подступающей тошноты.
ТЯЖЕЛЫЕ, НО ПРЕКРАСНЫЕ ГОДЫ
Я оказался в одиночестве и если хотел выжить, то должен был заново установить контакты и связи, которые помогли бы мне выбраться из беды.
Начало было очень трудным. Мои одежда и обувь находились в критическом состоянии. Ботинки только условно можно было назвать обувью: если верх выглядел еще вполне благополучно, то о подметках вполне можно было сказать словами народной присказки: то ли они были, то ли их не было.
Знакомств по линии Дюлаи, Чорбаш мне следовало избегать, а завязывать новые приходилось с большой осмотрительностью.
1947 год и три последующих принесли в деревню страх перед коллективизацией, или, как тогда говорили, «мобилизацией в колхозы». Его испытывали не только бывшие хозяева, испокон века копошившиеся на своих земельных участках, но и «новые хозяева», в прошлом неимущие батраки и поденщики, получившие после проведения земельной реформы небольшие наделы в личное пользование. Они страшились кооперативов даже больше, чем другие. Не имея ни волов, ни лошадей, «новые хозяева» попали в зависимость от зажиточных хозяев и кулаков, отрабатывая тяжким ручным трудом непомерно дорогую плату за тягло, поскольку без него они вообще не могли ни вспахать, ни засеять свои участки. Однако, несмотря ни на что, они держались за эту землю не менее цепко, чем прежние хозяева, так как в их душах жила извечная крестьянская тяга к земле-кормилице, которую венгерский крестьянин почитал наравне с самим господом богом, а то и выше.
Вот чем можно было объяснить то, что у меня появлялось все больше радетелей не только в области Зала, но и в Шомоди, где я находился. Наши интересы как бы совпадали. И я, и они одинаково уповали на смену власти: я — думая, что это изменит мою судьбу к лучшему, они — надеясь, что это позволит им сохранить собственность на землю.
Трагикомичность наших надежд состояла в том, что за минувшие два года я уже полностью разочаровался в своих буржуазных иллюзиях, а они, крестьяне, не сознавая того, тянулись к ими же проклятому прошлому. Мечтая о том, как будут хозяйничать на своей земле, они забывали о главном — что землю-то эту они получили именно от новой власти. Я боялся идти с повинной, страшась допросов с пристрастием, о которых ходили недобрые слухи; они же боялись котелков с супом, который будут якобы раздавать в колхозах всем поровну. Да, именно такими баснями пугали крестьян в те годы всякие шептуны. Ирония судьбы заключалась еще и в том, что, в конце концов, мы сами, повинуясь исторической необходимости, вступили на тот путь, пусть тернистый и непрямой, но единственно правильный, против которого боролись вначале.
Лучше всего я чувствовал себя в селе Надьреде, где время от времени мне давали приют два молодых крестьянина, любители чтения и театра, любознательные и на редкость разумные. К ним я приходил, когда блуждание но заснеженным полям и перелескам с ночевками в сторожках или пустых сараях, голод и гнетущее чувство одиночества становились для меня невмоготу. Удивительно, как в те трудные дни, полные неразберихи и борьбы за существование, эти двое настойчиво, в постоянных спорах между собой искали доброе и разумное среди старого и нового, отжившего и прогрессивного. На склонах горы Селеми, в маленькой комнатке принадлежавшего им винного погребка, мы беседовали часами. На дворе лютовала зимняя стужа, а здесь, у чугунной печурки, было тепло, и наши гадания о будущем то вспыхивали и гасли, то неярко тлели, как угли.
Такая же обстановка сложилась для меня и в других деревнях, в Залаапати, Альшопахоке, а потом и в Балатонмадьяроде, в том особом мирке тростниковых болот вокруг Малого Балатона, который стал для меня в последующие годы суровым, но приветливым и падежным домом.
Между тем мои пророчества сбывались. Через два месяца после ареста Белы Ковача премьер-министр Ференц Надь под видом поездки в отпуск к проживавшей в Лозанне дочери Юлии бежал в Швейцарию, а несколькими днями позже его примеру последовал Бела Варга. Официальное письмо об отставке и полученный обратно автомобиль дали Надю возможность забрать к себе оставленного в Венгрии сына, но это ничего не меняло по существу. Ценою предательства, выдав всех своих друзей, оба лидера спасли немногое — собственную жизнь.
Хотя я продолжал скрываться в провинции, до меня дошло известие, что западная печать публиковала их пространные заявления о том, почему они вынуждены были уйти в эмиграцию. Они оправдывались тем, что были скованы по рукам и ногам в своих действиях, и оплакивали нас, своих соратников. В этой связи мне пришла на память строка из стихотворения поэта Дюлы Юхаса: «Пилат умывает руки потому, что не может отмыть грязную совесть».
Таким образом, пока Бела Варга ради поддержания собственного престижа отмывал свои руки по ту сторону границы, Бела Ковач, как заговорщик, вместе с остальными моими бывшими коллегами сидел в тюрьме. Я же ради сохранения собственной жизни перешел на нелегальное положение и скрывался в самой глухой и дикой части Венгрии, в болотах близ Малого Балатона, почти два года…
За околицей деревушки, неподалеку от которой я отсиживался последнее время, на перекрестке дорог, ведущих в городок Кестхей, курортное местечко Хевиз, села Шармеллейк и Залаапати, стояла старинная корчма, служившая когда-то убежищем для благородных разбойников — бетьяров, «степных Робин Гудов», как их иногда называют. Хозяин корчмы и его семейство давали мне приют вот уже много месяцев подряд, встречая с неизменным гостеприимством. Так было и на этот раз. Не спрашивая даже, зачем я пожаловал, он тотчас накрыл стол, угостил меня вкусной куриной лапшой и своим фирменным блюдом — жареной крольчатиной.
Покончив с обедом, мы вышли во двор, чтобы женщины не слышали нашего разговора, и уселись на траву в укромном уголке, возле огромной колоды, распиленной на доски для изготовления бочек. Фери Ружич, хозяин дома, разлил по маленьким стаканчикам вино из своего погреба, мы выпили. Только после этого он спросил:
— Что-нибудь случилось?
— Сам не знаю.
— Как прикажешь тебя понимать?
Я рассказал ему о событиях, которые произошли за те последние полгода, что мы не виделись. Поведал о том, как два раза едва не попал в руки полиции и как ушел от облавы, ускользнув, словно рыба из сети, расставленной, как я полагал, не на меня, а на какого-то цыгана, грабителя и убийцу.
— Да, пожалуй, тебе нельзя больше оставаться в Зимани, — выслушав мой рассказ, заключил Ружич-младший.
— Я тоже так думаю.
— У тебя есть какой-нибудь план?
— Есть, и к тому же серьезный. Перейти в Югославию.
Все Ружичи были родом из долины Керки, и, хотя они переселились сюда давно, по ту сторону границы у них остались родственники. Я не мог, не имел права злоупотреблять их искренней дружбой. Государственная власть в стране к этому времени, к весне 1949 года, заметно укрепилась, полиция тоже стала более организованной и активной. В Будапеште начались так называемые концепционные судебные процессы, осуждение «титоизма», что еще более обострило положение на венгерско-югославской границе. В той обстановке было очевидно, что я, как лицо, разыскиваемое политической полицией, представляю опасность для всех, кто имел со мной дело.
