Пора ужинать, сказал он себе. С его деньгами он мог пойти куда хотел. Он мог шикарно поесть с бизнесменами у Чимпсона.
Когда он спустился к автомату в темном углу под лестницей, он услышал свое имя.
Старик говорил:
— Он всегда живет здесь. Он уезжал.
— Ну-ка, — сказал незнакомый голос, — как тебя, Элис, покажи мне его комнату. Присматривай за дверью, Сондерс.
Рэвен опустился на колени в телефонной будке. Дверь была приоткрыта, потому что он не любил чувствовать себя запертым. Он не мог выглянуть, однако ему и не нужно было выглядывать, чтобы узнать обладателя голоса. Полиция, штатские из Скотланд-ярда. Человек прошел так близко, что дверь будки вибрировала от его шагов. Затем он снова спустился.
— Там никого нет. Он взял шляпу и пальто. Наверно, ушел.
— Должно быть, — согласился старик. — Он мягко ходит. Он увертливый.
— Какой он из себя? — спросил незнакомец.
Старик и девушка сказали одновременно:
— Заячья губа.
— Это полезно, — сказал детектив. — Ничего не трогайте у него в комнате. Я пришлю человека снять отпечатки пальцев. Как он себя вел?
Рэвену было слышно каждое слово. Он не мог представить, что им было нужно. Он знал, что не оставил никаких улик: он был не из тех, кто попусту утешает себя, он знал. Картина той комнаты и квартиры хранилась у него в мозгу и была такой ясной, будто он носил с собой фотографию. У них ничего против него не было. Правда, он вопреки приказу сохранил пистолет. Пистолет был при нем, он чувствовал его под мышкой. Если бы у них были улики, они взяли бы его еще в Дувре. Он прислушивался к голосам с тупой злостью, ему хотелось есть, он толком не ел уже целые сутки, а с двумя сотнями фунтов в кармане он мог купить все.
— Я бы его не стал держать в доме, — сказал старик. — Но он платит. Вы не можете выгнать того, кто платит. Особенно в наши дни.
— У него есть друзья?
— Не смешите меня, — ответила Элис. — У него — и друзья. А что он будет делать с друзьями?
— Ты зла на него? Что он такого тебе сделал? Он же собирался подарить тебе платье, не так ли?
— Это его грязная шутка.
— И все-таки ты хотела взять его.
— И не подумала. Неужели я от него взяла бы подарок? Я собиралась отдать платье обратно в магазин и деньги ему показать. То-то было бы смеху.
Он подумал с горьким интересом: «Они меня ненавидят. Если они откроют дверь, я всех перестреляю».
— Я поставлю человека на той стороне улицы, — послышался голос незнакомца, — подмигните ему, если этот парень придет.
Дверь в кафе закрылась.
— О, — сказал старик, — хотел бы я, чтобы моя жена все это слышала. Она бы и за десять шиллингов не отказалась от такого зрелища.
— Я позвоню ей, — предложила Элис. — Она у Мейсонов. Она сразу прибежит и приведет миссис Мейсон. Пусть тоже повеселятся. Еще на прошлой неделе миссис Мейсон говорила, что его морду видеть больше в своей лавке не хочет.
— Правильно, будь любезна, Элис, позвони ей.
Рэвен вытянул руку вверх и вывинтил лампочку из патрона. Встал и прижался к стене будки. Элис открыла дверь и захлопнула себя вместе с ним. Он закрыл ей ладонью рот, прежде чем она успела вскрикнуть.
— Не клади монету. Если положишь — застрелю, — сказал он. — Подними трубку. Притворись, будто ты разговариваешь со старухой. Давай. Мне плевать, если я тебя застрелю. Говори: «Добрый вечер, фрау Тренер».
— Добрый вечер, фрау Тренер.
— Теперь все по порядку.
— Они ищут Рэвена.
— Почему?
— За пять фунтов. Они ждут в лавке.
— Что это значит?
— У них номер записан. Эти деньги краденые.
Его обманули — мозг работал с механической аккуратностью, словно счетная машина. Ей только дай цифры, а она уж ответит. Он был во власти глубокого гнева. Если бы в будке с ним оказался мистер Чолмонделей, он бы его пристрелил, и плевать ему.
— Откуда украдены?
— Сам знаешь.
— Без лишних слов. Откуда?
Он даже не знал, кто нанял мистера Чолмонделея. Ясно, что случилось. Они ему не доверяли. Они так устроили, чтобы убрать его. По улице бежал газетчик и кричал: «Ультиматум! Ультиматум!» Его мозг зарегистрировал этот факт, но не больше.
Казалось, это не имело к нему никакого отношения. Он повторил:
— Откуда?
— Я не знаю. Я не помню.
Прижав пистолет к ее боку, он стал умолять ее:
— Вспомни, а? Это важно. Я этого не делал.
— Еще бы, не делал, — сказала она со злостью в молчащую трубку.
— Элис! — закричал старик из кафе. — Она придет?
— Я дам тебе десять фунтов.
— Твоих-то? Нет уж, спасибо, мистер Щедрый.
— Элис! — снова крикнул старик.
Они услышали, как он идет по коридору.
— Ради справедливости! — сказал он с отчаянием, вдавливая пистолет ей между ребер.
— Ты бы помолчал насчет справедливости, — ответила она. — Обращался со мной, как в тюрьме. Бил меня, когда хотел. Пепел по всему полу разбрасывал. С меня хватит. Помолчал бы насчет справедливости.
Он забыл о старике. Тот открыл дверь. Рэвен прошептал из темноты:
— Ни слова, или я тебя прикончу.
Теперь оба стояли перед ним.
Он сказал:
— Поймите. Они меня не поймают. Я в тюрьму не пойду. И мне плевать, если я кого-нибудь из вас пришью. Мне все равно, если меня повесят. Моего отца повесили… и ему неплохо… Идите вперед, в мою комнату! Кто-то за это окажется в аду.
Он поднялся с ними и запер дверь. Какой-то клиент звонил в дверь кафе. Он обернулся к ним.
— Мне есть за что вас пристрелить. Рассказали им о моей заячьей губе. Почему вы не могли играть честно?
Он подошел к окну. Он знал, что оттуда легко спуститься. Поэтому он и выбрал эту комнату.
— Мне есть за что вас пристрелить. Рассказали о моей заячьей губе. Почему вы не могли играть честно?
4Энн Кроудер ходила по маленькой комнате, завернувшись в тяжелое пальто. Она не хотела тратить шиллинг на газовый счетчик, потому что до утра ей не истратить газа на шиллинг. Она говорила себе: мне повезло, что я достала эту работу, я счастлива, что уезжаю работать. Но она не могла себя убедить. Было восемь. У них останется четыре часа до полуночи. Ей придется обмануть его и сказать, что она едет с утренним, девятичасовым, иначе он отошлет ее спать пораньше. Он такой. Никакой романтики. Она улыбнулась нежно и подышала на пальцы.
Зазвенел телефон на первом этаже. Она подумала, что это дверной звонок, и побежала к зеркалу. Стеклянный мутный шар светил тускло, и она не была уверена, что ее косметика хороша для сияния танцевального зала «Астория». Она начала краситься снова: если она будет бледной, он заставит ее раньше вернуться домой.
Хозяйка просунула голову в дверь и сказала:
— Это ваш джентльмен. Звонит по телефону.
— Звонит по телефону?
— Да, — сказала хозяйка, настраиваясь на долгий разговор. — Он так спешит. Я бы сказала, он просто в нетерпении. Чуть не облаял меня, когда я пожелала ему доброго вечера.
— О, — сказала она в отчаянии, — он всегда так. Не обращайте на это внимания.
— Я полагаю, он хочет отменить свидание, — продолжала хозяйка. — Так всегда бывает. Вам, девушкам, которым приходится много ездить, никогда не везет.
Она бросилась вниз по ступенькам. Ей было все равно, если кто-нибудь увидит, как она спешит.
— Это ты, дорогой? — спросила она. Всегда что-нибудь случалось с их телефоном. Она услышала его голос, рычащий в самое ухо, так, что с трудом поняла, что это он.
— Тысячу лет не подходила. Это телефон-автомат. Я потратил все пенсы. Послушай, Энн, я не смогу приехать. Извини. Это работа. Мы ищем того человека, который ограбил сейф, помнишь, я тебе о нем говорил? Я буду всю ночь занят. Мы проследили один из банкнотов, — его голос возбужденно бился в трубке.
— Ничего, ничего, дорогой, — ответила она, но не смогла сдержаться и добавила: — Джимми, я тебя долго теперь не увижу. Несколько недель.
— Плохо дело. Дай подумаю… Послушай. Не езди ты к раннему поезду, какой смысл? А девятичасового нет. Я смотрел расписание, — сказал он.
— Я знаю. Я сказала…
— Лучше поезжай на ночь. Тогда сможешь отдохнуть перед репетицией. В полночь с Юстона.
— Но я еще не собралась.
Он не обратил внимания на ее слова. Он больше всего любил планировать и принимать решения.
— Если я окажусь рядом с вокзалом, я постараюсь… — продолжал он.
— Ваши две минуты истекли.
— Черт возьми, кончилась мелочь. Дорогая, я тебя люблю, — сказал он.
Она поднялась по лестнице. Она не плакала, ей казалось, будто кто-то умер и оставил ее одну, испуганную, боящуюся новых лиц, новой работы, грубых провинциальных шуток, парней, таких молодых, боящихся самих себя, боящихся того, что они не могут вспомнить, как это хорошо — быть любимым.
