Часы на вокзале показывали без трех минут полночь.
Контролер у загородки сказал:
— Свободные места впереди.
— Меня провожает друг, — объясняла Энн Кроудер. — Можно мне сесть с этого конца, а когда мы поедем, я перейду вперед.
— Они заперли двери.
Она в отчаянии оглянулась. Выключали свет в буфете: с этой платформы больше не будет поездов.
— Поторопитесь, мисс.
Заголовок в вечерней газете не давал ей покоя. Она подумала, что война может начаться раньше, чем они встретятся снова. «Он пойдет на войну, он всегда делал все как другие», — сказала она себе в раздражении, но тут же подумала, что любила в нем именно эту надежность. Она хотела, чтобы ее мужчина был обыкновенным, она хотела знать заранее, что он скажет.
Она бежала мимо вереницы освещенных фонарями лиц. Поезд был полон, настолько полон, что в вагонах первого класса можно было увидеть робких, странных людей, которые чувствовали себя неловко в глубоких креслах, которые опасались, что контролер выгонит их. Она отказалась от мысли найти вагон третьего класса, открыла дверь, бросила «Женщину и красоту» на единственное свободное место и пробилась к окну, переступая через ноги и высовывающиеся из-под сидений чемоданы. Паровоз разводил пары, дым несся над платформой, и трудно было разглядеть что-нибудь за барьером.
Кто-то потянул ее за рукав.
— Простите, — сказал толстый человек. — Я хотел бы купить шоколаду.
— Одну минутку, пожалуйста. Меня провожают, — попросила она.
— Его нет. Уже поздно. Вы не имеете права монополизировать окно. Я хочу купить шоколаду. — Он оттолкнул ее и помахал рукой с изумрудным кольцом. Она старалась увидеть барьер через его плечо, но он заслонил почти все окно.
— Мальчик! Мальчик! — кричал он, размахивая изумрудным кольцом. — Какой у тебя шоколад? Что-нибудь послаще.
Вдруг в щель она увидела Матера. Он уже миновал барьер и шел вдоль поезда, разыскивая ее, заглядывая в вагоны третьего класса, пробегая мимо первого класса. Она взмолилась:
— Пожалуйста, пропустите меня. Я вижу друга.
— Один момент. Один момент. А у вас есть «Нестл»? Дайте мне плитку на шиллинг.
— Пожалуйста, пустите меня.
— У вас нет денег помельче, — спросил мальчик, — чем десять шиллингов?
Матер прошел мимо. Она стучала в окно, но он не услышал среди свистков, стука колес тележек, провозивших последние чемоданы и тюки в багажный вагон. Двери захлопнулись, раздался свисток, и поезд тронулся.
— Пожалуйста, пожалуйста…
— Должен же я получить сдачу, — протестовал толстяк. А мальчик бежал рядом с вагоном, считая шиллинги на ладони. Когда она пробилась к окну и высунулась наружу, поезд уже проехал платформу, и она разглядела маленькую фигурку на конце асфальтовой дорожки.
Пожилая женщина сказала:
— Нельзя так высовываться. Это опасно.
Она возвращалась на свое место на цыпочках, чувствуя общее недоброжелательство. Каждый думал: «Ей не место в этом вагоне. Какой смысл нам платить за первый класс…» Нет, она не заплачет, она чувствовала, что избитые поговорки, которые пришли в голову, — о том, что, снявши голову, по волосам не плачут, о том, что слезами горю не поможешь, все обойдется — не помогают. Все-таки она заметила с неприязнью, что на ярлычке, свисавшем с чемодана толстяка, было написано название того же города, куда ехала и она, — Ноттвич. Толстяк сидел напротив с «Ивнинг ньюс», «Пассинг Шоу», «Файненшиал таймс» на коленях и жевал сладкий молочный шоколад.
1Рэвен шел по Оксфорд-стрит, прижимая ко рту носовой платок. Это было опасно, но не так опасно, как показывать заячью губу.
Он многого не понимал. Не понимал этой войны, о которой все они говорят, не понимал, почему его обманули. Он хотел найти Чолмонделея. Сам Чолмонделей ничего не значил, но он выполнял приказ, и, если найти Чолмонделея, можно выжать из него… Он был загнан, замучен, одинок, он нес в себе чувство большой несправедливости и странной гордости; спускаясь по Чаринг Кросс-роуд, мимо музыкальных магазинов, он переполнялся ею: в конце концов не всякий может, как он, заварить войну.
Он не знал, где живет Чолмонделей, и единственным ключом был явочный адрес. Ему пришло в голову, что если он проследит за лавчонкой, куда он посылал письма Чолмонделею, то сможет его увидеть. Очень малый шанс, но Чолмонделей, очевидно, захочет исчезнуть на время и потом зайдет проверить, нет ли ему писем. Все зависело от того, использовал ли он этот адрес для других писем или только для писем Рэвена.
Лавка стояла в переулке напротив театра. Она состояла из одной комнатушки. Там продавались открытки из Парижа в заклеенных конвертах, американские и французские журналы.
За лавкой было трудно следить. Женщина-полисмен стояла на углу и поглядывала на проституток, а напротив тянулась глухая стена театра с единственным входом на балкон.
«У стены ты был бы виден как муха на обоях, кроме того случая, — подумал он, ожидая, пока зажжется зеленый свет и можно будет перейти улицу, — кроме того случая, когда пьеса пользуется успехом».
И она пользовалась успехом. Несмотря на то, что дверь на балкон откроется только через час, у стены стояла длинная очередь. Рэвен собрал последнюю мелочь, арендовал складной стул и сел. Лавка была напротив. Рэвен следил, прижав носовой платок ко рту. Он видел, как парень остановился перед витриной, посмотрел с вожделением на «Соблазны Парижа» и поспешил дальше; видел, как старик зашел в лавку и вышел со свертком.
К углу подъехало такси, и из него вышел мужчина. Это был Чолмонделей. Он вошел в лавку. Рэвен пересчитал деньги. У него было два шиллинга и шесть пенсов и сто девяносто пять фунтов краденых денег, на которые он ничего не мог купить.
На другой стороне улицы была стоянка такси. Он ждал до тех пор, пока не вышел Чолмонделей.
— Следуйте за тем такси, — сказал он и откинулся на сиденье с чувством облегчения. Машина ехала по Чаринг Кросс-роуд, Тотенхэм Корт-роуд, Юстон-роуд, где была велосипедная стоянка и где торговцы подержанными автомобилями с того конца Грейт Портленд-стрит выпивали по маленькой, прежде чем разойтись по своим квартирам. Он не привык, чтобы за ним охотились. Так было лучше — охотиться самому.
Счетчик тоже его не подвел. У него еще оставался шиллинг, когда мистер Чолмонделей проследовал мимо Юстонского памятника жертвам войны к громадному дымному входу в вокзал. Рэвен быстро сунул шиллинг шоферу. У него ничего не было, кроме ста девяноста пяти фунтов, на которые он не мог купить даже сандвича. Мистер Чолмонделей прошел, сопровождаемый двумя носильщиками, к багажному отделению и сдал там три чемодана, портативную пишущую машинку, сумку с клюшками для гольфа, маленький портфель и шляпную коробку. Рэвен слышал, как он спросил, с какой платформы уходит двенадцатичасовой поезд.
Рэвен сел в громадном зале рядом с моделью «Ракеты» Стефенсона[1]. Ему надо было подумать. В полночь отходил только один поезд. Если Чолмонделей ехал, чтобы доложить, значит его хозяева находятся где-то на дымном промышленном севере, так как поезд шел без остановок до Ноттвича. Номера банкнотов были уже везде известны. Кассиры в билетных кассах наверняка их получили.
Понемногу, пока он сидел под «Ракетой» среди узлов и оберток от сандвичей, в голове Рэвена формировался план. Возможно, кондуктора на поездах не получили номеров. О них могли позабыть. Конечно, оставалась опасность, что банкнот укажет потом, что он был в поезде, уходящем на север. Последует погоня, но она задержится примерно на полдня, а за это время он сможет подобраться поближе к своей жертве. Рэвен никогда не мог понять других людей. Они, как ему казалось, жили совсем не так, как он. И несмотря на то, что он был зол на мистера Чолмонделея, ненавидел его достаточно, чтобы убить, он не мог представить себе его страхов и причин его поступков. Он был борзой, а мистер Чолмонделей только механическим зайцем; но в данном случае и за борзой охотился еще один механический заяц.
Он был голоден, но он не мог рисковать, разменивая банкнот. У него не было медяшки для того, чтобы пройти в уборную. Через некоторое время он поднялся и, чтобы согреться, пошел по вокзалу. В одиннадцать тридцать он увидел, как мистер Чолмонделей получил свой багаж, миновал барьер и пошел вдоль освещенного поезда.
Без двух минут двенадцать Рэвен побежал вперед. Паровозный дым мчался над платформой ему навстречу.
Без двух минут двенадцать Рэвен побежал вперед. Паровозный дым мчался над платформой ему навстречу. Он сказал контролеру у барьера:
— Я не успел купить билет. Заплачу в поезде. — И бросился к первому классу.
Вагоны были уже заперты и полны. Носильщик крикнул ему, чтобы он бежал дальше. И он побежал. Он успел только-только. Он не смог найти места и стоял в коридоре, прижав лицо к стеклу, чтобы скрыть заячью губу, глядя, как Лондон проплывает и исчезает из глаз. Зажженный семафор, освещенная будка стрелочника, длинная вереница черных домов на фоне усеянного холодными звездами неба… Он наблюдал, потому что ему больше ничего не оставалось делать, чтобы скрыть губу; наблюдал, как человек, который смотрит в последний раз на то, что он так любил.
