По договоренности с Кхуном Ченгпрадитом Бэзил каждое утро должен ставить его в известность о планах на день запиской через администратора. Написал по-английски:
«Дорогой Кхун, не смогу позавтракать с вами сегодня. Причина, надеюсь, уважительная. Мне нужно около полудня получить важную информацию от одного осведомленного человека в пагоде Дой Сутхеп. Приезжайте туда попозже, если сможете. С почтением и извинениями, ваш Бэзил».
Писал не по-русски специально: возможно, те, кто пользуется услугами переводчика с редкого для этих краев языка, могли и не найти его достаточно быстро. Английский же им понятен. Можно не сомневаться, что с этого момента Бэзилу выделена свита, чтобы, мол, не не дать его в обиду патриотам, решительно настроенным газетой «Дао мыанг» на частное расследование его принадлежности к зловещей шпионской сети. Свите же важнее выявить его связи и сохранить целым и невредимым. Прием древний, известный всем, но неизменно срабатывающий.
Сидя в такси, которое покатило не через цитадель, а вокруг, петляя по улицам, Бэзил наблюдал, как за несколько часов изменился знакомый город.
Бедствие нелепо спланированных развертывающихся маневров пока коснулось только окраинных районов. Происходившее не стало еще привычным, еще казалось игрой, хотя в нее втягивались сотни солдат, «красных быков» и сельских скаутов с вполне серьезной целью. И худшее состояло в том, что солдат держали на заднем плане. Вперед выдвигались военизированные формирования, бойцы которых занимали главные перекрестки, проезды, разбивали во дворах административных зданий и учебных заведений палатки, вели себя возбужденно, ощутив вседозволенность. Нечто, представлявшееся накануне пустой пропагандой, вторгалось в повседневную жизнь. С улиц исчезали прохожие и торговцы. Стальные жалюзи закрывали входы в лавки. Водитель тоже нервничал и дергал машину...
Триста ступеней между шершавыми пористыми телами пары каменных змей, сползающих с макушки горы к шоссе, Бэзил преодолевал, отдыхая и созерцая открывавшуюся панораму Чиангмая. Лестница на всем протяжении, пока Бэзил поднимался, оставалась безлюдной. Он постоял несколько минут, не доходя десятка ступеней до вершины, где горела позолотой острая ступа, обрамленная неправдоподобно голубым небом.
Бэзил открыл футляр магнитофона, которым пользовался, когда разговор предстоял длительный и сложный, проверил ход пленки, посчитал вслух, подгоняя уровень записи, и снова закрыл. Потертая кожаная коробка создавала видимость того, что в ней находится фотокамера.
Две пожилые американки с одинаковыми сумочками на плече, одна в красном, другая белом платье, разглядывали граненую громадину, вокруг шпиля которой гудели под ветром растяжки. Из-за белых колонн жавшейся к обрыву библиотеки — мондопа — в сторону подвешенных колоколов, где остановился Бэзил, направился священнослужитель, за которым тащился лохматый пес. Наклоненная выбритая голова монаха блеснула. На плоском носу держались очки с зеркальными линзами. Бэзил подумал, заметив в них свое отражение, что надо бы улыбнуться. Монах сложил ладони перед грудью.
— Я — советский журналист Шемякин, — сказал Бэзил по-английски.
— Добро пожаловать. Преподобный согласился побеседовать с вами.
Они прошли к белой часовне с ломающейся на изгибе крышей. Высокий старец с длинным безучастным лицом едва кивнул, отвечая на приветствие. Пятясь и приседая, монах отодвинулся в тень.
— Господин Ченгпрадит передал мне бумагу с вашими вопросами. Я размышлял над ними... Ваши мирские интересы и наши, монастырские, я вижу, различаются. Миряне, которых вы представляете, то есть ваши читатели, судя по всему, обеспокоены событиями в материальном мире, хотя их беспокойство вызвано нравственными соображениями. Мы же не беспокоимся о земном. Наша забота — воздать ритуалами, всем образом жизни и поведением в миру почести нравственным принципам Будды, суть которых — прощение, добро. Может быть, добро представляется вам достижимым только через привнесенные страдания другим и через собственные страдания. Вы хотите изменить мир вещей. Мы — нравственность людей. Наш путь чище.
Отповедь была очевидной. Первый вопрос Бэзила формулировался так: отношение буддийских кругов к ухудшению материального положения крестьян и рабочих, к падению нравов под воздействием чуждых национальным традициям влияний и к милитаризму. Приходилось придерживаться абстракций.
— Преподобный, как же будут тогда разрешены противоречия нашего земного мира? Мы все должны уйти из него по дороге самоусовершенствования? Что же останется от общества? Да и достижимо ли это?
— Разрешение противоречий в так называемых современных обществах, как обещают лидеры людей, живущих в них, состоится в далеком будущем и зависит от технологических и экономических перемен. Вокруг вас возникла окружающая среда, которая — только производное от ваших технологий и жажды комфорта. Для вас возникла природа, ставшая производной от культуры ваших обществ, как бы искусственно созданная из моделей ваших представлений о мире. А чем больше вы погрязаете в такой среде, тем больше усложняется ваше собственное положение в этой природе. В один прекрасный день, запутавшись, вы выберете такие схемы сведения воедино накопленных представлений, которые, по существу, не будут отличаться от мифов, принятых у нас, буддистов... Разве не чувство ностальгии по гармоничному представлению о мире, утраченному еще вашими предками, водит вас, иностранцев, по Ват Дой Сутхеп? Мне кажется, ваш интерес пронизан этим чувством...
— А отношение бонз к войне, преподобный! Мне ли напоминать о буддистах, самосжигавшихся десять лет назад в Сайгоне в знак протеста против кровавой бойни? А их шествия...
— Некоторые военнослужащие принимают постриг, уволившись из армии. Мы — за мир. Но мы никого не понуждаем. Мы только подаем пример жертвенности во имя мира.
— Возможно ли, преподобный, что клир Ват Дой Сутхеп, других монастырей, обеспокоенный ростом военной напряженности здесь, в Индокитае, и других районах земли, выскажется в поддержку диалога, против конфронтации?
— Это скорее мирские заботы...
Бэзил не включил магнитофон. Старик разговаривал и ничего не говорил. В монастыре Ват Дой Сутхеп исповедовали хинаяну, или буддизм «малой колесницы», который в отличие от махаяны — «большой колесницы» — предписывал поиски идеала «освобождения» прежде всего для себя. Эта религия не знала религиозных войн. Ее приверженцы стремились к собственному совершенствованию.
Молодой монах выдвинулся из тени, чтобы проводить его.
Боль от толчка в спину каким-то твердым предметом.
— Не дергаться! Не кричать! Руки за спину! — с акцентом прозвучало за плечом по-английски.
Запястья захлестнули ремешком, стянули, грубо обхватили сзади вокруг пояса. Прижатый спиной к напавшему, Бэзил пятился за ним. Справа вытягивалась мускулистая рука с браунингом на взводе.
Монахов рядом уже не было.
Две фигуры метнулись за красную ограду ступы, уходя из зоны огня. Человек, схвативший Бэзила, крикнул им что-то по-тайски, резче дернул журналиста за собой. Почти падая, они ввалились в выбитую пяткой дверь библиотеки.
Теперь его держали за брючный ремень, поставив в узкой двери книгохранилища лицом во двор пагоды. Человек из-за спины с минуту еще кричал по-тайски, срывая голос, иногда замолкая и хрипя пересохшим горлом.
Его еще раз дернули назад. Дверь захлопнулась. Теперь можно было видеть с подворья монастыря только голову Бэзила в верхней, забранной решеткой части дверных створок.
— Не шевелитесь, — сказал женский голос по-английски, — вам не сделают зла, господин иностранец. Успокойтесь! Это вынужденная мера. Вас отпустят.
— Кто вы? Ваше поведение возмутительно!
— Мы не будем задавать вопросов. Не задавайте и вы.
— Я могу сесть?
— Да, только в дверях. Лицом на выход.
Бэзил, скрючившись, неловко опустился, подгибая ноги. Тот, кто еще держал его за ремень, ткнул ногой створки дверей. Солнце ослепило.
Стены мондопа казались толстыми, и вывалиться из дверного проема одним движением в сторону, из зоны досягаемости браунинга за спиной, было невозможно. Подташнивало. Разбирала злость. Стрелять те, кто залег у ограды и блокировал вход, вряд ли решатся. Насилие в пагоде, тем более стрельба — святотатство, на которое тайцы не пойдут. Руки затекали.
— Эй, вы там, как вас! — сказал Бэзил, оглядываясь и ничего не различая в полумраке мондопа. — Вы превратите меня в инвалида. Руки затекают. Привяжите веревку иначе...
Ременная петля скользнула через голову на шею. Путы на кистях ослабли. Теперь он мог сидеть, упершись руками и прислонившись плечом к притолоке. Тошнота резиновым мячиком то подступала, то отпускала. От ограды кричали по-тайски.
Выстрел из-за плеча оглушил Бэзила. Потом второй выстрел, еще выстрел, снова выстрел, и все смолкло.
