хмуро произнес он.
— Ну-у, я бы не сказал, что я самый умный, — скромно произнес Бусурин, — однако то, что вся ответственность по операции ложится на меня — это факт.
Он замолчал было, устав доказывать, что белое — это все-таки белое, а черное — это черное, и уже понимая, что протест Завьялова — это всего лишь генеральская отрыжка какой-то ошибки или провалившейся операции и он с минуты на минуту сдастся, привел еще один довод:
— К тому же мы ничем не рискуем, выводя Пенкина на условно-досрочное освобождение. Он бы и сам вышел, без нашего содействия, тем более что на него уже подготовлены документы на УДО, но…
И Бусурин широко развел руками.
— Что, не обломилось Зяме? — съехидничал Завьялов.
— Выходит, что так, — кивком головы подтвердил Бусурин. — А наш Зяма — это в первую очередь господин Пенкин, который уже видит себя на свободе в белых штанах и шелковых кальсонах. Оттого и сломался, голуба. А когда сломался и до конца осознал, что бутерброд с икрой и баба под боком отменяются, причем неведомо на какой срок, тут же предложил нам свои услуги, отказываться от которых было бы великой глупостью.
— А если все-таки взять под колпак Диспетчера и уже через него выйти на заказчика? — не сдавался Завьялов.
Бусурин отрицательно качнул головой.
— Не получится. Наш Зяма не такой уж дурак, чтобы не предусмотреть подобное «свинство» со стороны ФСБ, и может сорвать всю операцию. И уже в этом случае…
Он замолчал и безнадежно махнул рукой.
Телефонный звонок Бусурина настиг Стогова в поезде, на полпути к Саратову, и только после разговора с шефом Стогов позволил себе расслабиться, завалившись на полку. Бусурину удалось-таки уладить все вопросы относительно Пенкина, руководство ФСБ в самый последний момент утвердило план «игры», и теперь не надо было ломать мозги, прокручивая запасной вариант включения Пенкина в игру с его заказчиком. Теперь можно было и соснуть немного, как говорится, с чистой душой и со столь же чистой совестью.
На вокзале его встречал все тот же лагерный кум, и пока они добирались на «Жигулях» до КПП, Кошельков сделал полную раскладку по психологическому состоянию Пенкина, за которым всю прошедшую неделю велось неусыпное наблюдение как со стороны начальника отряда, так и со стороны кумовских чертей, которым была отдана команда на негласный «догляд» уходящего на УДО Зяму.
Представив капитана ФСБ начальнику колонии, Стогова пригласили отобедать в довольно уютный закуток, примыкающий к столовой, где их уже ждал накрытый стол с бутылкой охлажденной водки посредине, и когда разлили по первой, Кошельков не удержался, чтобы не спросить:
— Надеюсь, хоть чем-то смогли помочь вам?
Стогову оставалось только улыбнуться благодарно…
* * *
Уже весь отряд знал, что документы Зямы пошли на рассмотрение по УДО, и когда дежурный сообщил Пенкину, что его ждет не дождется в своем кабинете лагерный кум, кто-то из отрядников вздохнул завистливо:
— Ну вот, и здесь еврею сыр с маслом, а простому мужику…
— Хрен с творогом, — засмеялся сосед по шконке. Но это был не всплеск обостренной и оттого, видимо, привычной на зоне ненависти, когда порой из-за пустяшного слова можно и в морду получить, а вполне доброжелательный прикол, которые до самого последнего момента будут сопровождать очередного счастливчика, уходящего на условно-досрочное освобождение.
— Давай, Зяма, шевелись, — подстегивал Пенкина дежурный по отряду. — Сказано было, чтобы в два притопа в три прихлопа был у подполковника.
Пенкина не надо было подгонять и тем более подстегивать. Однако он не мог попасть ногой в расхлябанный и непомерно тяжелый, именуемый говнодавом черный ботинок, и вместо того, чтобы уже стоять перед дверью на выход, тыкал дрожащей рукой в завернувшийся рукав черной робы.
Несколько пар глаз с завистью смотрели на Пенкина, а ему казалось, что его оставляют последние силы и он, бедолага, если и не обделается по дороге к административному корпусу, то уж обоссытся — это точно.
— Слушай, ты еще долго будешь му-му давить? — окрикнул его дежурный, и Пенкин, наконец-то натянув на себя куртку, бросился к выходу.
— Давай, Зяма! Ни пуха тебе! — послышался чей-то голос, и он, растерянно улыбнувшись, засеменил за дежурным по отряду.
За несколько метров до заасфальтированного квадрата построечного плаца вдруг почувствовал, что его окончательно оставляют силы, и негромко попросил:
— Погодь маленько, не спеши.
— Что, жим-жим берет? — ухмыльнулся дежурный, сравнительно молодой деревенский мужик, спаливший по пьяни свинарник с приплодом и поимевший за это «показательное» наказание, дабы другим свинарям неповадно было пить на рабочем месте — примерно такой же срок, что и Зиновий Давыдович Пенкин, подчистивший родное государство на миллионы и миллионы долларов.
— Вроде того, — держа руку на сердце, признался Пенкин, но это было всего лишь малой толикой правды. Все эти дни, с того самого момента, когда в его голове окончательно созрел план досрочного выхода за ворота колонии, все это время он находился то ли в полупаническом, то ли в полустрессовом состоянии, когда порой казалось, что останавливается сердце, а затылок разорвется от головной боли, и сейчас, когда его вызвал телефонным звонком подполковник Кошельков, он окончательно осознал, что если вдруг сорвется его выход на УДО, то он…
О дальнейшем он старался не думать.
— Ладно, хрен старый, отдохни малек, — посочувствовал ему дежурный, замедляя шаг, и добавил напутственно: — Не забудь отходную закатить, а то знаем мы вашего брата… Объявили на УДО — и поминай как звали.
Понемногу унималась дрожь, вроде бы успокаивалось сердце, и, уже чувствуя, что он начинает оживать понемногу, Пенкин снисходительно улыбнулся на бубнеж дежурного. Мол, за мной не постоит, отпразднуем как положено.
Когда немного отпустило сердце, они тронулись дальше, и, уже стоя перед дверью кабинета начальника оперчасти, он почувствовал, что его вновь пробивает дрожь, и до боли закусил губу.
Осторожный стук в дверь, и Пенкин с трудом переступил порог.
В кабинете Кошелькова, кроме него самого, привалившись спиной к простенку между окнами, которые выходили на лагерный плац, стоял какой-то хмырь в штатском, сравнительно молодой, и Пенкин, неожиданно осознав, что так и не сбылись его надежды на условно-досрочное освобождение, вдруг почувствовал, как осаживается сердце, и он с трудом проглотил подступивший к горлу комок.
— Осужденный Пенкин, статья…
Однако хозяин кабинета, свинтив Пенкина пронзительным взглядом, кивнул головой на стул, что, видимо, означало приглашение для какого-то разговора, но тот продолжал стоять у порога, на шаг от двери, не в силах сдвинуться с места.
— Зиновий Давыдович!.. — протянул Кошельков, с удивлением разглядывая вроде бы
