Ларин медленно потушил сигарету и поднял на Князя полные чудовищной боли глаза:
— Зачем?
Князь поморщился:
— Ее кому передавали, тебе? Вот и используй. На свое усмотрение…
— Но…
— Что «но»? Я тебе обещал, что ты не «джинсишь»? Что делаешь сюжет так, как сам решишь, обещал? Что выбор будет за тобой?
— Обещал…
— Вот и работай. Или ты думаешь, я из-за этого говна, — Дима с нескрываемым презрением кивнул в сторону кассеты, — слово свое нарушу? Не дождешься!
Потом помолчал немного и несильно хлопнул Ларина по плечу:
— Ладно. Или, отдыхай. Вечером поговорим. Хоть и говорят, что утро вечера мудренее, у нас с тобой сегодня явно не то утро. Совсем не то. Хуже любого вечера…
В горячий душ лезть, ну, совсем не хотелось, но Глеб слишком хорошо понимал: надо. Однажды вот также ободрался, не помылся и не обработал ссадины, так чуть ли не полгода гнил заживо. Какая-то инфекция дурацкая попала, на левом бедре до сих пор рубец остался. Поэтому полез.
Хлопнув перед этим для храбрости еще один двухсотграммовый стакан предусмотрительно захваченного из бара коньяка.
Но все равно болело и щипало неимоверно.
Потом пришла немолодая, тихая и заботливая врачиха и умело обработала раны обычными йодом и зеленкой. Только на ободранные запястья наложила повязки с какой-то душистой мазью, строго-настрого наказав обязательно явиться вечером на перевязку, а то бинты присохнут, и их потом будет очень больно отдирать. Осмотрела мошонку и, укоризненно покачав головой, сказала, что, вроде бы — ничего страшного, внутреннего кровотечения нет, а опухоль завтра-послезавтра спадет. Но понаблюдаться — все равно не лишнее. Вдруг какие осложнения, на сей момент незаметные…
Глеб пошипел при обработке, послушал ее, покивал, проводил, прикурил очередную сигарету и лег поверх одеяла. Сон, естественно, не шел. Совсем.
Ага.
Заснешь после эдакого.
…Горящая сигарета медленно вывалилась из рук спящего человека и упала на свежевымытый пол. К счастью, она не попала на прикроватный коврик, а, прокатившись чуть по доске, свалилась в щель, где еще стояла влага после недавней уборки.
Там немного пошипела, но все-таки довольно быстро погасла…
…Ему снился госпиталь.
Там тоже была Ольга.
Не эта.
Другая.
Молоденькая девочка-врач, кажется, из Свердловска. Входила в палату и, казалось, вносила с собой удивительное ощущение свежести и чистоты.
Вылечила, выходила, а потом, как это часто бывает, влюбилась без памяти в мужественного, красивого, сильного и всегда чуть ироничного столичного журналиста.
Там же, на одной из госпитальных коек, он сделал ее женщиной.
Причем жутко испугался, увидев кровь на простынях. Сначала решил, что вновь открылась еще не до конца зажившая рана в бедре. А потом успокоился, когда она со смехом объяснила ему, что дело не в этом, а всего-навсего в том, что он — ее первый мужчина.
Выписываясь, он обещал скоро-скоро приехать и забрать ее с собой и долго целовал в заплаканные, но все равно почему-то очень счастливые глаза.
Когда Глеб вернулся в Москву, его почти сразу же пригласили на телек. Спецкором в информационную службу Останкино. Для молодого журналиста в те времена это было почти неслыханной удачей. К тому же начала меняться страна, причем так стремительно, что он едва успевал восхищенно отслеживать перемены.
Ольга писала ему чуть ли не каждую неделю.
Сначала он отвечал.
Потом — старался отвечать.
А потом умер отец, быстро, как свечка, сгорела следом за ним мама, Глеб бросил съемную квартиру и переехал в родительскую. Новый адрес Ольге посылать он не стал.
Вот такая, немного грустная, но в целом вполне банальная история…
Пучок за пятачок…
Когда он проснулся, раны на спрятанных под повязки ободранных запястьях уже почти не болели.
Глеб умылся, старательно почистил зубы, тщательно упаковался в старенькие джинсы и футболку, натянул любимые черные кожаные кроссовки, прихватил куртку, рассовал по карманам деньги, сигареты и зажигалку, и пошел в лечебный корпус навещать, заботливую врачиху.
На улице смеркалось. Ветер, еще вчера теплый и ласковый, а сейчас холодный, пронзительный и промозглый, нахально лез под куртку, теребил волосы, решительно задувал трепетный огонек зажигалки, не давая прикуривать.
Ларин поежился и посмотрел в окна лечебного корпуса.
Нужное ему горело теплым, ласковым, каким-то удивительно домашним светом. Он обреченно вздохнул и решительным шагом направился в глубь корпуса, по гулкому, пустынному вне сезона лечебному коридору бывшего цекашного санатория.
Он постучал, и ему сказали:
— Да, войдите…
Она сидела, закутавшись в теплую пуховую шаль, накинутую поверх белого халата, и что-то стремительно записывала в толстую тетрадь с твердой картонной обложкой.
Из оконных щелей в кабинет лез настырный промозглый сквозняк.
Глеб обессиленно привалился к дверному косяку. Ему почему-то очень хотелось расплакаться.
Она строго посмотрела на него, устало сняла очки и сказала неожиданно сильным, немного простуженным голосом:
— Ну, что вы там маетесь в дверях, молодой человек. Проходите, садитесь, сейчас будем перевязываться.
Глеб на негнущихся ногах дошагал до протертого кожаного стула и медленно протянул ей перебинтованные руки:
— Извините, не скажете, как вас зовут?
Она взглянула на него слегка удивленно, усталым движением нацепила на нос очки:
— Полина Игоревна. А почему вас это интересует?
— Да так… Нужно же как-то к вам обращаться… Простите, Полина Игоревна, а вы в Ташкентском госпитале никогда не служили?
Она еще раз внимательно посмотрела на него, на этот раз поверх очков в старинной, слегка нелепой и совершенно не подходящей к ее лицу толстой роговой оправе:
— А-а-а, так вы из этих… Тогда понятно. Нет, извините, Глеб, в Ташкентском госпитале я никогда не служила. А вот в Сто четырнадцатом, в Красногорске, вашего брата повидать пришлось немало. Потом мужа перевели в Южноморск, и я за ним переехала…
— А… а откуда вы меня знаете?
Полина Игоревна удивленно заморгала:
— Ну, как же, Глеб! Кто же вас не знает! Чуть ли не каждый день в телевизоре на всю страну…
Он почти облегченно откинулся на спинку старенького казенного стула и неожиданно даже для самого себя попросил разрешения закурить.
Ее глаза за толстыми стеклами очков удивленно расширились, но после едва заметного секундного замешательства она тихо махнула рукой, мол — курите, и достала из ящика стола старенькое, со сколотыми краями и в трещинах белое блюдце — под импровизированную пепельницу.
— Чего уж там… У меня муж всю жизнь дымит, не переставая, так что я без этого запаха уже себя както неуверенно чувствую… Вам ведь выговориться надо, я не ошиблась?
Глеб поелозил по стулу, доставая из заднего кармана джинсовых штанов смятую пачку «Парламента», чиркнул массивной — подарок Князя! — золотой зажигалкой и вкусно, по-домашнему, затянулся.
— Нет, не ошиблись…
— Ну, тогда давайте, молодой человек, а я пока вашими запястьями займусь. — Полина Игоревна отложила в сторону рабочую тетрадь, поставила на стол поблескивающий никелированной поверхностью металлический лоток, какие-то баночки, флакончики, свежую упаковку бинтов и начала разбинтовывать одну из его рук выверенными, точными движениями опытного травматолога.
Глеб продолжал молча курить, аккуратно стряхивая пепел в докторское блюдечко.
— Я так полагаю, ваша история связана с войной, женщиной-врачом и, видимо, каким-то старым предательством?
Ларин непроизвольно вздрогнул.
Ясновидящая она, что ли?
Только этого еще не хватало…
— Да не дергайтесь вы так, Глеб… Я же все-таки ранами вашими занимаюсь. Только сами себе больно сделаете…
Ларин решительно сжал зубы, боясь закричать.
— Просто вы, Полина Игоревна, мне не только эти раны беспокоите…
— А-а-а… Она что, погибла по вашей вине?
Ларин опять вздрогнул.
— Да нет. Вроде нет. Да что я чушь какую-то несу! Разумеется, нет, не погибла…
Полина Игоревна снова внимательно посмотрела на него поверх очков. Их взгляды встретились, и он не выдержал, отвел глаза первым.
Врачиха вздохнула:
— Значит, любовь. Послушайте, Глеб, не пугайте меня: она что, была на меня похожа? Я же вам в матери гожусь!
Глеб усмехнулся:
— Ну, в матери вряд ли… Скорее уж, в старшие сестры, я просто молодо выгляжу, конституция такая. Отец в шестьдесят три умер, так у него на похоронах один из сослуживцев выдал: «Как рано от нас уходят сорокалетние…»
Врачиха покачала головой:
— И все равно, Глеб, в старших сестер если и влюбляются, то исключительно в препубертатном периоде. Мне кажется, вы из него уже давно вышли. Да и склад личности у вас далеко не инфантильный… Хотя… Скажите честно, Глеб, когда вы в последний раз мастурбировали?
