На условленном пункте у обочины шоссе уже стояла большая машина. В ней сидели начальник управления разведки, представитель смежного ведомства и начальник пограничной охраны этого района. Они приехали сюда, разумеется, не для того, чтобы тепло попрощаться со мной и произнести последнее напутствие. Им необходимо было убедиться, что мой переход пройдет успешно.
Зима в том году выдалась суровая. Но генерал-майор, начальник управления разведки, настоял на том, чтобы к месту перехода мы отправились пешком, хотя до границы было еще далеко. Антал, обычно немногословный, щадя мои силы, попытался его отговорить:
— Зачем, товарищ генерал? Ведь товарищ Сабо вместе с нами исходил здесь все вдоль и поперек, он знает каждый куст, каждую тропинку.
— Не будем обсуждать это. Товарищ Сабо должен появиться на территории сопредельной Австрии как самый натуральный беглый диссидент, усталый и измученный. Надеюсь, это вам понятно?
Решения начальства, как известно, не обсуждаются. Тем более что генерал был прав.
Мы двинулись в путь. Растянувшись цепочкой, прилежно месили глубокий снег, покрывавший поля, затем вышли на опушку молодой рощи и, обогнув ее, углубились в соседний лес. Нас окружали огромные, мрачные деревья. В трех километрах отсюда проходила граница. Шоссе, перерезавшее ее, было перекрыто тремя рядами колючей проволоки и минным полем. Контрольно-следовая полоса была тщательно перепахана и проборонена, по ней тянулась ловко замаскированная тонкая проволочка сигнального устройства. Мы двинулись вдоль границы. Я шел впереди, протаптывая тропинку в полуметровом снегу, остальные двигались за мной след в след. Бедняга Антал неоднократно пытался обойти меня и взять тяжкий труд первопроходца на себя, но всякий раз его останавливал выразительный жест генерала.
Лес вскоре поредел. Мы вышли на опушку и остановились.
— Ну что же, желаю удачи, — сказал генерал.
Мы молча пожали друг другу руки. В этом рукопожатии было все: и пожелание успеха, и тревога, и заверение в том, что я могу во всем и всегда твердо на них рассчитывать.
Молчаливое прощание означало и много, и мало. Мало — потому, что невозможно предугадать все критические ситуации, в которых в стане врага может оказаться разведчик, предоставленный сам себе, беззащитный и одинокий. Много — потому, что разведчик знает: в случае опасности у него за плечами мощный аппарат, целый коллектив надежных друзей, которые не оставят его в беде. Это сознание «защищенной спины» не раз впоследствии придавало мне сил.
Я повернулся и пошел к границе. Ориентировался я свободно, точно зная, где, в каком месте на минном поле оставлена для меня лазейка, узенькая полоска земли, свободная от мин.
К проволочному заграждению я приблизился ползком. Вытащив ножницы, начал резать проволоку, отсчитывая про себя секунды. Все зависело от того, уложусь ли я в отведенное мне время. Если пограничный дозор, патрулирующий вдоль границы, которому ничего не известно, обнаружит меня — все пропало. Операция повторению не подлежит.
Ножницы были послушны, концы проволоки, тихонько тренькнув, падали на снег, а я все полз и полз, перекатываясь то на бок, то на спину. Многочисленные тренировки очень помогли мне.
В голову невольно пришла мысль: что будет, если меня все же обнаружит патруль? Откроет ли он огонь? Или захватит живьем? Как поведут себя в этот критический для меня момент солдаты-пограничники, действующие согласно принятой присяге и инструкции при обнаружении нарушителя? Здесь не будет намеренной беспощадности, но момент внезапности обязательно вызовет импульсивные действия.
В себе я был не слишком-то уверен. Что, если я сбился с обозначенной мне ниточки прохода среди мин? При мысли об этом я похолодел. Два-три неверных движения — и я подорвусь на мине.
И вот наконец последняя нитка проволоки. Обледенелая, стеклянная на ощупь… «Дзинь, дзинь»… Я облегченно вздохнул и приподнялся на локтях.
Метрах в десяти передо мной виднелся ручей, по которому проходила граница двух государств. Быстрый и незамерзающий, черт бы его взял…
Взглянув на часы, я понял, что переход затянулся. Преодоление полосы препятствий заняло у меня больше времени, чем планировалось. Скорее… Теперь уже не ползком, а во весь рост, бегом, изо всех сил, иначе не успею…
Не успел. Где-то у меня за спиной послышался хруст и топот быстрых шагов, затем громкий окрик:
— Стой! Стрелять буду!
Сделав огромный скачок, я оказался в ручье. Теперь меня прикрывал берег, на той стороне простиралась австрийская земля.
По моим сведениям, глубина ручья не превышала четверти метра, но на деле все оказалось иначе. Пробив тонкий прибрежный лед, я погрузился в воду. Она дошла мне до груди. Кроме того, ручей был в этом месте значительно шире, чем предполагалось, а противоположный берег, подмытый течением, почти отвесно нависал над водой, так что вылезти на него было почти невозможно. Проклятие! Такого я не ожидал.
Стоя в ледяной воде, я бранился про себя последними словами. Однако надо было действовать, и я двинулся вдоль берега, стиснув зубы от холода. Необходимо было найти пологий спуск к воде на противоположном берегу.
Патруль сделал все, что предписывалось инструкцией. В воздух взвилась одна осветительная ракета, затем другая, третья… Стало светло как днем. Длинные автоматные очереди полосовали снег на венгерском берегу. К счастью, стрелявшие точно придерживались устава — обстреливать разрешалось только свою территорию.
После серии цветных ракет к границе подъехали две или три машины с начальством. Осмотр места происшествия занял не менее четверти часа. За это время я окоченел так, что даже челюсти свело. Когда машины наконец уехали и все утихло, я, собрав последние силы, цепляясь руками и ногами за какие-то корни, все же выполз на австрийский берег.
Промокший до нитки, я огляделся. Зуб не попадал на зуб, меня била дрожь. Казалось, еще мгновение — и я рухну на снег. Чуть заметная тропинка вела в темнеющий впереди лес. С трудом переставляя ноги, я побрел по ней, надеясь выйти к какому-нибудь жилью.
Никогда не забуду этого предрассветного заледеневшего австрийского леса, словно вымершего на ветру.
Я готов был броситься на любой огонек, под пули пограничных жандармов, куда угодно, лишь бы скорее под крышу, к пылающему очагу. Мокрая одежда на мне превратилась в ледяной панцирь. Я был на грани потери сознания, мною двигал только один подсознательный страх, ведь остановиться означало замерзнуть.
Не помню как, но я все же дождался рассвета в том проклятом лесу. Все та же тропинка вывела меня на окраину деревни.
Я ввалился во двор крайнего дома и остановился у забора. Из двери коровника вышла крестьянка с подойником, до краев наполненным пенистым парным молоком. Минуты две мы неподвижно смотрели друг на друга. Наверное, я показался ей выходцем с того света. Наконец, обретя дар речи, я выдавил из себя по-немецки:
— Это Австрия? — Затем повторил вопрос на венгерском языке.
Женщина уронила подойник, белое молоко разлилось по затоптанному грязному снегу.
— Святая Мария! — Она всплеснула руками и начала звать кого-то. Из дверей дома сразу выбежали какие-то люди. Больше я ничего не помню…
Прошло, наверное, немало времени, прежде чем я пришел в себя. Очнувшись от глубокого беспамятства, я увидел, что лежу в кровати под мягкой толстой периной, обложенный со всех сторон грелками и бутылками с горячей водой, обернутыми в полотенце. Тем, что я остался жив и не заболел воспалением легких, я обязан исключительно заботам этой доброй крестьянской семьи из Франкенау.
На стуле рядом с кроватью терпеливо сидел австрийский жандарм в форме, ожидая, когда я окончательно приду в себя.
Притворившись спящим, я вновь закрыл глаза и попытался привести в порядок свои мысли. Все случилось так, как я и предполагал, и все же сердце мое дрогнуло, когда я увидел рядом с собой представителя власти иностранной державы.
Привычки говорить во сне я не имел, но и в таком ужасном состоянии, как после перехода границы, никогда не бывал и, по правде сказать, просто не помнил, произносил ли я какие-нибудь слова, прежде чем потерять сознание. А если и произнес, то какие? С человеком, потерявшим над собой контроль, всякое может случиться.
Я все так же лежал с закрытыми глазами, но сознание работало все отчетливее, и я встревожился не на шутку. Жандарм продолжал сидеть, терпеливо и неподвижно, точно статуя. Напрягая память, я постарался восстановить один за другим все свои поступки, шаг за шагом. Не сразу, но я вспомнил все. Нет, никакой ошибки я не совершил. Придя к этому убеждению, я, немного успокоившись, открыл глаза.
— Слава богу! — В возгласе жандарма я уловил нотку сочувствия. Он тут же поинтересовался: — Говорите ли по-немецки?..
