…Я думаю об этом постоянно.
Элфрид Стоун, специалист по истории Америки двадцатого столетия, был когда-то настоящим светилом в этой области. Но это было давно, очень давно, до 1953 года, когда и произошло то, что перевернуло всю его жизнь. С того времени он уже почти не печатался, а в последнее время еще и начал злоупотреблять спиртным. Он стал — это клише, но в данном случае очень удачное — жалкой тенью самого себя.
Когда-то, еще до рождения сына Чарли, Элфрид Стоун был талантливым молодым преподавателем и одаренным ученым. В 1950 году, когда ему было тридцать лет, его пригласили работать в Белый дом, у президента Трумэна. К тому времени Стоун был уже обладателем Пулицеровской премии за выдающиеся заслуги в изучении истории США послевоенного периода. Джеймс Брайент Конант, ректор Гарвардского университета, предложил ему место декана факультета искусствоведения и естественных наук, но Стоун-старший предпочел уехать в Вашингтон. Сенатор Леман, один из советников Трумэна, переизбранный на новый срок из администрации Франклина Рузвельта, прослышал о восходящей звезде Гарвардского университета и пригласил его работать в Белый дом. Стоун принял приглашение.
Судя по его успехам, он мог бы стать национальной знаменитостью. А он вместо этого вернулся, совершенно уничтоженный, в Гарвард в 1953 году и остался там только благодаря терпимости и либерализму тамошнего руководства. Он так и не сделал ничего сколько-нибудь значительного с этого времени.
Чарли Стоуну было десять лет, когда он впервые узнал о злополучной судьбе своего отца.
Однажды, возвратившись из школы, мальчик обнаружил открытой дверь отцовского кабинета, заставленного книжными шкафами. В комнате никого не было. Он начал выискивать что-нибудь интересное, но ничего не нашел и уже собирался бросить эту затею и уйти, когда обнаружил на письменном столе большой альбом в кожаном переплете с газетными вырезками. Открыв его, маленький Чарли быстро осознал важность своей находки. Сердце его забилось учащенно, и он внимательно, со смешанным чувством вины и удовольствия начал пролистывать статьи.
Это была подборка вырезок из газет пятидесятых годов. Все статьи были посвящены его отцу, то есть той части его жизни, о которой Чарли до сих пор ничего не знал. Одна из заметок из журнала «Лайф» была озаглавлена «Запутанное дело Элфрида Стоуна»; в другой, из нью-йоркской «Дейли ньюс», его отца называли «красным профессором». Поглощенный чтением, мальчик перелистывал пожелтевшие страницы, пахнущие бумажной плесенью и ванилью. В его мозгу начали всплывать и складываться воедино подслушанные мимоходом фразы; то, что он слышал об отце от других людей, — неприятные, мерзкие слова, обрывки родительских ссор в спальне. Однажды кто-то нарисовал красной краской серп и молот на фасаде их дома. Несколько раз какие-то люди разбивали камнями кухонное окно. Только сейчас Чарли понял причину всего этого.
Отец, конечно, вернулся в кабинет совершенно неожиданно для мальчика и застал его читающим вырезки. Взбешенный, он подошел к столу и захлопнул альбом.
На следующий день его мать — стройная, темноволосая Маргарет Стоун — усадила Чарли рядом с собой и дала ему краткий приукрашенный отчет о событиях 1953 года. Она рассказала о существовавшем тогда так называемом «Комитете по расследованию антиамериканской деятельности», очень влиятельной организации, и о жившем в те годы ужасном человеке по имени Джозеф Маккарти, считавшем, что Америка просто кишит коммунистами, и утверждавшем, что они есть везде, даже в Белом доме. Твой отец, сказала она, был очень известным человеком, советником президента Трумэна, и он оказался замешанным в борьбу Маккарти и президента, который просто не мог уследить за всем сам. Маккарти сфабриковал дело, его рассмотрели на Комитете, и Элфрид Стоун был назван коммунистом и обвинен в шпионаже в пользу России.
— Это все ложь, — сказала мать. — Это все ложь, но наша страна тогда переживала трудные времена, и людям хотелось верить, что все их беды закончатся, как только будут истреблены шпионы и коммунисты. Твой отец был невиновен, но у него не было доказательств, понимаешь…
И Чарли задал неопровержимо логичный вопрос десятилетнего мальчишки:
— Но почему он ничего не сказал? Почему он не боролся с ним? Почему?
— А ты когда-нибудь задавал этот вопрос своему отцу?
Энсбэч взял керамическую кружку, стоявшую на куче зеленоватых бумаг, отпечатанных на принтере, и отхлебнул из нее. Стоун был уверен, что в нее налит холодный кофе.
— Только однажды, еще в детстве. Но мне сразу дали понять, что это не моего ума дело. Ты же знаешь, о таком как-то не принято расспрашивать.
— Но позже, когда ты стал уже совсем взрослым… — начал Энсбэч.
— Нет, Сол, я не спрашивал. И не буду.
— Слушай, Чарли, мне очень неловко говорить с тобой об этом. Использовать твои отношения с отцом и Уинтропом Леманом в служебных целях… — Он снял очки в черной оправе и начал протирать их специальной бумагой «Клинекс», которую достал из коробочки, хранившейся в одном из ящиков стола. Он как-то весь съежился и, продолжая сосредоточенно тереть стекла, добавил: — Разумеется, если бы не погиб наш агент, мне бы не пришлось просить тебя ни о чем. И я отлично знаю, что это не входит в обязанности аналитика, для выполнения которых мы тебя наняли. Но ты — наша последняя надежда, и если бы все это не было настолько серьезно…
— Нет, Сол, — твердо сказал Стоун, испытывая непреодолимое желание закурить. Но он бросил курить в тот день, когда уехала Шарлотта. — Кстати, Сол, хочу напомнить тебе, что я не оперативник. Так, на случай, если вам еще что-нибудь придет в голову.
— Черт побери, Чарли, ведь, узнав, что означает это завещание Ленина, ты смог бы, вернее всего, ответить на вопрос, почему в 1953 году твой отец был брошен в тюрьму. — Энсбэч скомкал бумажку и надел очки. — И если ты не хочешь сделать это ради управления, то я подумал, что ты…
— Я и не знал, что вы проявляете такую заботу о личной жизни ваших работников, Сол. — Стоун почувствовал острую обиду на Энсбэча за упоминание о его семейных делах.
Сол не ответил, разглядывая кипы бумаг перед собой и нервно пробегая пальцами по краю старого стола. Минутная пауза показалась Стоуну вечностью.
Затем Энсбэч поднял глаза, и Чарли заметил, что они воспалены и что выглядит Сол очень уставшим. Энсбэч медленно заговорил:
— Я не показал тебе последнюю страницу стенограммы, Чарли. Не потому, что я тебе не доверяю, разумеется… — Он взял листок, лежавший перед ним на столе вниз текстом, и подал его Стоуну.
На документе стояла печать «Только для „Дельты“». Это означало, что только некоторые люди из высших кругов американского правительства могли иметь к нему доступ.
Стоун пробежал его глазами, затем начал читать еще раз, медленнее. У него буквально отвисла челюсть от удивления.
Сол заговорил, растягивая слова, как будто это причиняло ему боль:
— Тебе известно, что у Горбачева с того времени, как он стал Генеральным секретарем, были большие проблемы с Политбюро. Ты знаешь это лучше других, ведь ты предсказывал это много лет назад. — Он прижал ладони к уставшим глазам и помассировал их. — Затем все эти беспорядки в Восточной Европе… У него много врагов. А ведь переговоры на высшем уровне — это вопрос уже нескольких недель. Президент США поедет в Москву и я подумал, что это жизненно важно.
Лицо Стоуна пылало, он кивал в знак согласия со всем, что говорил Энсбэч.
— И если бы мы смогли узнать, что означает это ленинское завещание, то мы смогли бы установить, кто участвовал в этом разговоре и каковы их мотивы. — Голос его звучал все тише, он задумался.
Энсбэч пристально, с каким-то лихорадочным напряжением смотрел на Стоуна. Затем он спросил тихо, почти шепотом:
— Ты понял эту стенограмму так же, как я, верно?
— А ее невозможно понять иначе. — Стоун прислушался к слабым звукам печатной машинки, долетающим из холла внизу и невесть как проникшим сквозь массивные двери. Несколько минут он молча рассматривал на стене аккуратный геометрический рисунок из солнечных лучей, прошедших через планки жалюзи. — Эти люди — кто бы они ни были — замышляют в скором времени совершить первый государственный переворот в истории Советского Союза.
— Да, речь на этот раз идет о перевороте в стране, а не в Кремле, — согласился Сол, покачивая головой, как будто он не хотел, не мог поверить в это. — Не просто переворот в Кремле, а нечто неизмеримо более страшное. Ты со мной согласен?
— Слушайте, Сол, — сказал Стоун, не отрывая взгляда от стены, — если эти сведения точны, то речь идет о падении всего правительства. О всеобщем кровавом хаосе. Об опаснейшем перевороте, который может изменить весь мир. — Он перевел взгляд на Сола. — Вы знаете, это даже любопытно, — тихо добавил он. — На протяжении многих лет мы размышляли о том, возможно ли такое вообще. Мы пытались представить себе те ужасные события, которые произошли бы, если бы власть, десятками лет удерживаемая в Кремле, однажды была захвачена другой, более опасной группировкой. Об этом было много разговоров, настолько много, что казалось, мы уже свыклись с этой идеей. А сейчас… вы знаете, одна мысль об этом приводит меня в ужас.
