Брука. Под строгим взглядом чиновника они покинули помещение и окунулись в атмосферу доносившихся из ряда камер криков истязуемых гестаповцами арестантов. Брук, живо представив себе эту невыносимую картину, вздрогнул. До его слуха донёсся лязг запоров в ближайшей камере. Оттуда под руки вывели заключённого. На его лице мучители не оставили живого места – всё оно было в синяках, кровоподтёках и ссадинах. Куда твердолобые конвоиры повели обитателя камеры, – в концлагерь или на гильотину, – до сознания насмерть перепуганного Брука так и не дошло.
– Боишься?! – усмехнувшийся эсэсовец, не отводя автомата со спины бредущего арестанта, проявил любопытство садиста. – В подвалах гестапо, если мы захотим, можно умереть быстро и безболезненно. Хоть ты и еврей, но за свою жизнь отдашь всё, лишь бы продлить её на пару часов. Вот и этот не исключение, кого сейчас перед твоим носом вывели. Немец. Ты понял? Не захотел на фронт, проявил трусость, прямо из отправлявшегося на Восточный фронт вагона сбежал к мамке под юбку – редчайший пример предательства рейха. Так пусть лучше теперь на его шее выплачется гильотина, чем по ней грубо саданёт сапог русского ивана.
Брук стиснул зубы, но при этом побоялся найти ответ на реплику Зигфрида, что его и выручило. Этот громила эсэсовец, что сопровождал Брука, очень не любил, когда на специально поставленный им вопрос отвечали. Если это, не дай бог, происходило, то он сразу же со всей силой бил прикладом по зубам намеченной жертвы. Вот они миновали коридор, другой, прошли в соседнее крыло. Из-за толстых серых стен солнечный свет едва пробивал себе дорогу и многим заключённым он напоминал свободу, что было вдвойне тяжело им перенести, но конвоир на то он и есть конвоир, что по инструкции он должен доставлять несчастных к месту заключения. И памятуя об этом, Зигфрид выполнил свой долг перед рейхом. Дулом шмайссера подгоняя в спину Брука, эсэсовец грубо рукой втолкнул того в комнату, сильно напоминавшую душевую.
«Неужели газовая камера?» – Брук ужаснулся своим мыслям, но, на своё счастье, ошибся.
– Раздевайся! – грубо скомандовав, эсэсовец для пущей важности угрозы наставил на еврея автомат. От окрика Зигфрида Брук спасовал и стал себя обнажать. Поскользнулся и неуклюже упал на пол, прямо под сапоги эсэсовцу.
– Возьми свою новую одежду в углу! – аккуратно подняв еврея с пола и поддерживая под мышки, конвоир освободил запястья Брука от наручников. По всему телу разлилось облегчение, но прохлаждаться Бруку запрещалось. Тюрьма – не место для отдыха. Брук, подчиняясь власти этого грустного обстоятельства, усталой походкой подошёл к одежде и безропотно облачился в арестантскую робу. Наблюдавший всё это эсэсовец сохранял на лице непринуждённую ухмылку.
«Привычка, – вторая натура», – подумалось Бруку. Еврей понимал, что тут он далеко не первый, кого этот самодовольный истязатель принудительно сопровождал сюда. «В последний путь?» На этот вопрос очень скоро ответ Бруку должна была дать судьба, как он считал, записанная на небесах.
– Любишь фотографироваться, еврей?! – с издёвкой в голосе, насмешливо полюбопытствовал Зигфрид, самодовольно защёлкнув на кистях рук Брука наручники. – Пошли!
Они тронулись в путь, неизвестно какой.
– Да, еврей! Не следовало бы тебе сюда попадать! – упрекнул Брука конвоир, далее продолжив свою мысль: – Залёг бы себе на дно, а там, смотришь, и иван с джоном и с сэмом придут, возьмут и спасут твою жалкую и жадную до народного добра душу.
Брук в ответ промолчал, и правильно сделал. У ёрничавшего над ним эсэсовца так и не возник повод настучать еврею по зубам. Хорошо ли, плохо ли, но время шло. И вот Брук, в наручниках, благополучно дошёл до третьего крыла. Оно освещалось ярким светом. «Наверное, так решила администрация тюрьмы, чтобы заключённые не сбежали», – заметив это про себя, Брук на секунду отвлёкся и за этот малейший проступок получил от Зигфрида коленом под зад. Обходительность редко посещала Зигфрида в его работе. Здесь он устанавливал собственные правила, но он мог быть спокоен, что востребован в тылу, а не на фронте и за самовольные действия его не накажут. Невесть откуда возник фотограф. Он усадил арестанта на грубо сколоченный табурет и после недолгого колдовства с фотообъективом запечатлел Брука в профиль и в фас.
– Всё, снимок готов! – взглянув на охранника, сказал фотограф. – Можешь его уводить.
– Куда он от меня денется, еврей паршивый! – убеждённо обронил Зигфрид. – Чего сидишь? Глухой? Я быстро тебе прочищу уши. Давай, давай! Вставай и пошёл вон!
И опять Зигфрид повёл Брука по знакомому длинному коридору тюрьмы Плётцензее, где по пути не обошлось без насмешек и издевательств. И вскоре они оба оказались у камеры, остановившись у металлической двери.
– Ты счастливчик, еврей! – причмокнув губами, эсэсовец выказал показную зависть, так и не убрав цепких пальцев с рожка автомата – Хоть и портил ты на свободе кровь хороших немецких девушек, но здесь тебя пока не тронут. Начальством мне предписано временно посадить тебя в одиночную камеру. Времени зря не теряй, размышляй о своей судьбе, думай, как отсюда сбежать. Покинутое место остаётся с тобой навсегда.
Держа в одной руке папку на арестованного, а в другой шмайссер, эсэсовец хохотнул, но быстро стал серьёзным. Время близилось к обеду, и он не хотел задерживаться, уча еврея философии заключённого. Отперев металлическим ключом еле поддавшийся дверной замок, эсэсовец кованым сапогом виртуозно дал пинок под зад Брука, и тот влетел в тесные пределы своего места заточения.
– Приятного времяпрепровождения, еврей недобитый! – наглухо запирая камеру, напоследок пожелал «добряк» Зигфрид.
Брук, потрясённый до глубины души невероятно быстро происшедшими с ним событиями, в силу своей человеческой слабости не знал, сколько времени он провёл в камере. День или ночь – какая в принципе для узника была разница. В нацистской Германии он всё равно будет приговорён к мучительной смерти, но голос рассудка всё
