– Пошли! – негромко произнёс Зигфрид и коленом слегка подтолкнул узника вперёд. Через небольшой промежуток времени, оказавшись за пределами тюрьмы, Брук не поверил своим глазам. Перед собой он наблюдал разрушенные, но по-прежнему заселённые людьми кварталы фронтового Берлина. Перед его носом прошёл отряд фольксштурма, металлом в небе скрестились противотанковые «ежи», в ближний бой уходили, как молодые, и старики.
– Необычно, да, еврей? – осклабился Зигфрид. – После камеры – и сразу на свежий воздух! С этого часа, господин Брук, считай, что ты на свободе, но на ней тебе какое-то время придётся побыть со мной. Ты не возражаешь?
В подтверждение своих жестоких слов Зигфрид с большим удовольствием защёлкнул один браслет наручника на руке обнадёженного было еврея, а другим приковал того к своему запястью. Вот таким манером они и проследовали к машине. Терпеливо поджидавший их там офицер гестапо, послал Бруку улыбку садиста. Видя всё это и будучи осаждаем противоречивыми чувствами, Брук покорно сел на заднее сиденье. Насвистывая себе под нос незатейливый мотивчик предвоенных лет, рядом с ним уселся Зигфрид.
– На Курфюрстенштрассе, 115/116! – отдал устный приказ всё так же невозмутимый офицер. – Поехали, Альберт!
19 апреля 1945 года. 12 часов 33 минуты
Начальник 4-го Управления РСХА (гестапо) Генрих Мюллер вернулся на работу на машине прямо из рейхсканцелярии, куда утром его по телефону пригласил военный адъютант фюрера Вильгельм Бургдорф. Бюрократ до мозга костей, Мюллер понимал, что своим неотвратимым бегом неспокойное время торопило его на решения. Оно не давало ему роскоши впустую растрачивать себя, да и сногсшибательные события последних дней, что весьма трагично протекали на оперативных просторах так называемого Восточного фронта, напоминали ему если не о многом, то о всеобщем крахе точно. Жизнь имеет обыкновение меняться. Жуков взял Зееловские высоты, как на духу ломал упорное сопротивление солдат вермахта и, подгоняемый инструкциями из Москвы, собирался дать сокрушительный бой в Берлине, город по прихоти Гитлера превращался в погребальный костёр рейха. И Мюллер точно знал, что тигриный взгляд Сталина не остановится лишь на картах, а своей волей навяжет кровопролитные бои, что шефу гестапо говорило о неминуемой смерти всех, кого при лобовом столкновении заденет большевистский прилив. Нацисту Мюллеру оставалось одно – переждать, перехитрить, выйти победителем в интригах фюрербункера, а потом надёжно укрыться до наступления лучших времён. Время «Ч» для Мюллера пробило. Надо было действовать – возвратившийся от Гитлера Мюллер только сегодня понял это. Обычно встречи с фюрером настраивали Мюллера на работу, не давали его уму сыщика впасть в оцепенение, а бодрствовать. Магнетизм Адольфа нет-нет, да и вносил, пусть и малейшие, но существенные коррективы в суть дела. Мюллер это помнил всегда, ибо фюрер призывал его к себе тогда, когда деликатные поручения вроде Гляйвицкой провокации 1939 года имели свойства оседать на его руках, и порой заставляли его задерживаться на работе до глубокой ночи, а то и до утра. Так будет и сегодня. Это ему подсказывала собственная интуиция, которой он доверял до конца. Мюллер, выйдя из кабинета фюрера, тотчас же составил себе ясное представление о том, что в запасе у него, чтобы спастись от длинных рук мирового правосудия, как минимум, недели три. И всё, что в это трудное для себя время мог сделать начальник гестапо, ему необходимо было утрясти за день или за два.
«Неужели катастрофа так близка к развязке? И партайгеноссе Сталин поквитается со всеми нами?» – мрачные предчувствия исподволь в последнее время стали одолевать группенфюрера. Как никто другой в рейхе Мюллер знал, что это должно было случиться, но что всё это произойдёт так быстро, с такой мистически необъяснимой катастрофой на всех фронтах, чуть было не застигло его коварные планы врасплох. Фронты трещали по швам, орды азиатов скоро будут петь свои воинственные песни на Вильгельмштрассе, мародёрствовать и распутничать. «А что будет со мной? – задумался Мюллер. – С Генрихом Мюллером? Право же, не умирать мне на виселице, как простому смертному». Да и сама перспектива обратиться в лагерную пыль его не прельщала. От назойливых мыслей на лбу Мюллера появилась испарина. «Переутомился! – подумал Мюллер, проворно извлекая из кителя носовой платок. – Что за дни пошли?! Один хуже предыдущего».
Вытерев липкий пот и упрятав платок в карман брюк, Мюллер во власти дум подошёл к окну и стал неотрывно наблюдать за улицей. Там весна дарила измученным от авианалётов людям тепло солнца и ласку ветра. Сейчас он просто завидовал простым горожанам. Как ему бы хотелось забыться в объятиях загородного коттеджа, как это позволяют себе делать они! Просто взять и уйти из этого продажного и погрязшего в военных конфликтах мира в свою неказистую, но родную до слёз баварскую глубинку, зажить себе по-новому – пусть и с грубоватыми манерами, но со своими радостными буднями неотёсанного крестьянина. И наконец выспаться. Не раз и не два Мюллер крепко задумывался над тем, а что, собственно, происходит с его родиной, и как бы ни был гестаповец хитёр, подобно бауэру, или себе на уме, как бюргер, – ответ на этот вопрос он не находил. В эту судьбоносную весну Германия неуклонно, но верно катилась в пропасть, при этом умудряясь проигрывать одно сражение за другим. И в этот погожий день апреля ему странно и досадливо было вообразить, что же будет лично с ним, попади он в лапы русского медведя, – расстрел, каторга, или тюрьма? Не став про себя домысливать всех прелестей лагерной жизни в Стране Советов, Мюллер очнулся. Вздрогнул. До него дошло, что всё это время, пока он витал в облаках, был в своём кабинете не один. Перед ним с трагизмом в глазах сидела Кэт Хойзерман. Та с утра ждала этой аудиенции. И вот она получена.
«Вот так удача!» – ещё не веря своим глазам, подумал повеселевший Мюллер. Делая вид, что внимательно слушает её, на самом деле он осмысливал иные варианты вербовки этой женщины. Она всё говорила, говорила, но Мюллер не слушал её.
