– Что слышно, байджан?
Чокидар окинул его тусклым взглядом и ограничился тем, что печально качнул головой.
Ксан пересек лужайку, где не так давно отмечали приезд Вахи Хисратулова, поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Никто не открывал. Нажал на ручку – заперто. Постучал сильнее, крикнул: «Мистер Идрис! Эй, мистер!»
Раздался скрежет замка, дверь распахнулась. На пороге стоял Идрис Дуррани: бледный, спокойный.
– Извините за вторжение, Дуррани-сааб. У меня срочное дело. Уделите мне несколько минут?
Не выказав удивления, Идрис пригласил гостя в дом. Жестом предложил сесть, подозвал слугу, тот принес прохладительные напитки.
– Я пришел извиниться за своего друга, вы его знаете. Это Леонид Шантарский. Он совершил постыдный поступок. Едва ли можно искупить его вину, но… Мистер Дуррани, в жизни случается всякое. Бывает, что-то находит на человека, и он перестает быть собой. Есть вещи, которые нужно уметь забывать. Простите моего друга, мистер Дуррани, простите вашу жену. Я уважаю ее как сильного и благородного человека. А за то, что женщина поддалась минутной слабости, ее нельзя строго судить. Простите их, мистер Дуррани, сохраните вашу семью. Леонид уедет. Обещаю, никто не узнает о том, что произошло.
Дуррани вежливо выслушал. Его лицо не выражало ровным счетом ничего. Аккуратно размял сигарету, затем, так и не закурив, положил на край пепельницы.
– Верю вам. Верю, что никто не узнает. Но проблема в том, что я уже узнал. И мне трудно забыть вот об этом. – Он протянул руку и взял со стоявшей рядом этажерки большой плотный конверт. Открыл и выложил на стол с десяток фотографий.
– Это трудно вычеркнуть из памяти.
Не глядя на снимки, Ксан собрал их и положил обратно в конверт.
– Я тоже человек, тоже не каменный и могу поддаться минутной слабости, – сказал Идрис. Последовала пауза. – Когда я встретил Хамиллу, у нее не было ни денег, ни работы, ни друзей. Ваше посольство преследовало чеченских эмигрантов, МИД грозил высылкой. Муллы швыряли ей жалкие подачки, не желая портить отношения с властями. У нее не было ничего, кроме ее поразительной красоты и доброго сердца. Я взял ее не из жалости и не из солидарности с чеченскими мятежниками, или с теми, кто сейчас располагает властью в этой русской республике. Они тоже бандиты, как те, что прячутся в лесах, разница лишь в том, что эти заседают в роскошных кабинетах и делают вид, что соблюдают законы. Так происходит не только в Чечне. Везде. У нас, в Кашмире или в Афганистане. Правят бал те, у кого сила. Слабым остается повиноваться или умирать.
Идрис перевел дыхание, налил себе воды, выпил одним глотком.
– Со мной произошло то же, что с вашим другом. Я влюбился. Может, потому, что она красавица, и ни одной здешней женщине с ней не сравниться. Может, потому, что у нее столь необычная судьба. А когда на красоте лежит печать самоотверженности и отваги, перед такой не устоять. У меня прежде не было семьи. Сначала я был беден, всего себя отдавал работе, потом ни на ком не мог остановить свой выбор. Я хотел иметь одну жену – любимую и преданную. На всю жизнь. И вот появилась Хамилла. Я был поражен тем, что она откликнулась на мое чувство. Я боготворил ее. Теперь понимаю: она потянулась ко мне, поскольку увидела во мне опору в жизни, надежного мужчину, который мог помочь ей выжить в этом новом для нее мире и реализовать ее политические планы. Тогда я этого не предполагал. Принял за любовь. Наверное, она не любила меня. Это была моя ошибка. И я никого в этом не виню, кроме себя самого.
– Вы ни в чем не виноваты, – неуверенно сказал Ксан.
– Ошибаетесь. Виноват. Я так любил ее, что выполнял любое ее желание. По-вашему, мне так уж было нужно становиться почетным консулом Чечни? Ничего подобного. Да, не спорю, это помогало в бизнесе. Придавало мне вес. Но я мог без этого обойтись. Это была идея Хамиллы. Ей нужно было надежное прикрытие, возможность беспрепятственно поддерживать контакты с соотечественниками, с теми из них, кто выступал против Горгуева. Я догадался, что «Ночхалла» – не благотворительное общество, но закрывал на это глаза и продолжал предоставлять средства Хамилле… Она рассказала мне о том, как с ней поступили чеченские бандиты и русские спецназовцы, о том, что она намерена отомстить. Я чувствовал, что это закончится трагедией, но не знал, как ее предотвратить. Пытался предупредить вас. Но вы всерьез это не восприняли…
– Не вполне так, – поправил Ксан. – Благодаря этому мы были начеку.
– Разве что… Но трагедия все равно произошла. Я виноват. Одно цеплялось за другое. Сначала убийство Вахи, потом теракт в Пешаваре. Это страшно. Достойно осуждения. Но не стану кривить душей. Я бы все перенес. Все пережил. Если бы знал, что она меня любит, что она со мной…
– Прискорбно, – кашлянул Ксан. – Если она повстречала того, кого полюбила по-настоящему… Тогда… проявите мужество, благородство, мистер Дуррани. Вы богаты, независимы, найдете себе другую супругу. Отпустите ее.
Ксан настолько вжился в свою роль, что лгал весьма убедительно. В какой-то момент ему показалось, что он и впрямь печется о счастье Шантарского и его избранницы.
– Допустим, – нехотя согласился Идрис. – Допустим, вы правы. Я должен был поступить именно так. Но… Я уже говорил, что поддался минутной слабости. Право, мне очень жаль. Прошу вас. – Жестом он предложил Ксану следовать за ним.
Они прошли через анфиладу комнат – это был большой и богатый дом. Дуррани открыл дверь в роскошно обставленную спальню, пропустил гостя вперед.
– После вас.
На широкой постели лежала Хамилла. В белоснежной ночной сорочке с глухим воротником. Лицо спокойно. Одна рука заложена за голову, другая вытянута вдоль туловища. Глаза закрыты, в углу рта – запекшаяся кровь. На груди – черное пятно: лезвие почти полностью вошло в сердце.
– Я не должен был этого делать. – Дуррани поднял глаза на Ксана. – Полиция уже уведомлена. – С этими словами он шагнул к выходу.
Ксан последовал за ним, но не сразу. Сначала забежал в комнату, где они говорили с Идрисом и забрал конверт с фотографиями.
В воротах он столкнулся с маленьким уродцем Азматом. Деформированный череп, глаза навыкате, нервно подергивающаяся шея. Отчаянно жестикулируя, он что-то объяснял чокидару. Тот оттирал убогого плечом и грубо предлагал уйти восвояси: «Бахар джайе! Бахар джайе!»[33] Ксан припомнил Азмата и приструнил чокидара.
– Полегче, приятель.
Чокидар сплюнул:
– Этот парень спрашивает хозяйку. Нечего его пускать.
Азмат мычал и жестами показывал, что у него срочное и важное дело. Отдельные слова и фразы ему удавалось выговорить почти внятно, но в целом речь уродца была бессвязной.
– Бегум[34] Хамилла… Сказала… Просила… чтобы зашел… что может отменить… чтобы не делать этого…
Ксан положил руку Азмату на плечо.
– Уходи. Нет больше бегум. Случилось несчастье. Уходи.
Азмат жалобно глянул на него, словно в Ксане заключалась последняя его надежда.
– Она приказала… Но я не знаю… Теперь… Я всегда выполнял ее приказания… Что мне делать…
– Что делать? Мне откуда знать? Тебе виднее. Уходи, байджан. Сейчас приедет полиция.
Последний аргумент подействовал. Азмат озабоченно оглянулся и побрел прочь, подволакивая ногу.
– Что-то ему было нужно, – задумчиво произнес русский.
– Денег хотел просить, – уверенно сказал чокидар. – Бегум была доброй. Этот дуллах шах кяй чухай много раз приходил.
– Нет, не денег, – покачал головой Ксан. – Он говорил о каком-то приказе, который ему дала бегум. Который он обязан был выполнить.
Чокидар пожал плечами.
– Этот оборванец часто здесь терся. Был на побегушках. О чем она его попросила… Что говорила… Вряд ли теперь мы это узнаем. И какое это имеет значение? Бегум больше нет.
– Верно, – кивнул Ксан. – Ее больше нет.
Наконец прибыли полицейские и карета скорой помощи. Из машины выскочил Шантарский. Ошеломленный, он едва ли отдавал отчет в своих действиях. Бросился к дому, Ксан его удерживал. Леонид вырывался, кричал по-русски: «Убью!» Эту сцену с интересом наблюдал сержант полиции. Ксан состроил ему гримасу: не удивляйся служивый, что взять с европейца, непривычен к такому.
Санитары вынесли накрытое простыней тело Хамиллы. До Ксана донеслась фраза, которую произнес сержант, обращаясь к врачу: «Мужа оправдают. Убийство ради чести. Каро-кари…»
* * *
Алексей Семенович, выслушав Ксана, предался своему излюбленному занятию – чертил загогулины на лежавшем перед ним листе бумаги. Но делал это безрадостно, сумрачно.
«Вот старый барсук, – подумал Ксан. – Похвалы от него не дождешься».
– Идрис просидит недолго, – сказал он. – К таким случаям местные судьи относятся с пониманием. Вероятно, отделается штрафом. Но нас это уже не должно беспокоить.
