Подборку завершила заметка «Надстраивают Москву». «Московский совет надстраивает некоторые московские дома, в частности для того, чтобы вселить в них жильцов домов, подлежащих разрушению в связи с постройкой дворца советов». Федоровский вздохнул, взял карандаш и косым андреевским крестом похерил заметку. «Идиоты безмозглые, — ругал он своих сотрудников, — ничего нельзя доверить, и чем только думают, и думают ли вообще? Им бы по кафе с девицами шляться, а не в газете работать. Получается, что большевики не разваливают, а строят».
Федоровский поднялся со своего кресла и заглянул в соседнюю комнату, где размещался весь штат редакции, состоящий из пяти сотрудников. Они толпились вокруг стола ответственного секретаря. До него долетали обрывки оживленного разговора. Сотрудники обменивались впечатлениями о последнем кинобоевике с Гретой Гарбо в главной роли. «Бездельники», — с неприязнью подумал о них редактор и недовольным тоном попросил секретаря принести папку с запасом материалов. Секретарь, молодой человек, бывший офицер-конногвардеец, перепробовавший немало занятий, прежде чем пристать к редакции «За свободную родину», принес тощую серенькую папку. Пока Федоровский листал ее в поисках подходящего материала для замены злополучной заметки, секретарь стоял рядом, заглядывая в папку через редакторское плечо.
«Как сверхчеловек Охатов убил женщину, потом, после совершения чудовищного преступления, пошел в кино. Из Москвы сообщают, что студент Охатов совершил убийство при совершенно необъяснимых обстоятельствах, которые характеризуют атмосферу морального развала советского студенчества…» Не дочитав это сообщение до конца, Федоровский взглянул на секретаря. Его красивое фатовское лицо не выражало ничего, кроме скуки.
— Где вы, Жорж, это взяли? — недовольно спросил Федоровский.
— А вы разве не знаете, Владимир Павлович? — вопросом на вопрос ответил Жорж и сделал неопределенный жест. — Как всегда…
— Надо же все-таки хоть немного и мозгами раскинуть. — Федоровский поерзал на стуле, хотел что-то добавить нелестное для этого красавчика, но сдержался. — Неужели вы всерьез считаете, что в Париже мужчины не убивают своих любовниц? Причем здесь моральный развал советского студенчества? Банальное убийство из ревности. Выбросьте в корзину, чтобы не смешить читателей, которых, между прочим, у нас все меньше и меньше. Посмотрим, что еще вы отобрали. Ага! Снова о болезни Сталина. «Несмотря ни на какие опровержения большевистской власти, совершенно несомненно, что советский диктатор болен не только тяжело, но даже смертельно. Дни его сочтены и жить ему осталось в лучшем случае месяцы. По заявлению профессора Зондека, у Сталина рак горла…»
— Не пойдет, можете и это бросить в корзину.
— Разрешите спросить — почему? — вежливо осведомился секретарь. По-моему, весьма любопытно…
— Это по-вашему, а по-моему — нет. Сколько раз мы его уже хоронили, не припомните? Во всем нужна мера, мой дорогой. Читатель должен верить каждому нашему слову. Да он нас с вами переживет, дорогой Жорж.
«Тебя-то уж точно, старый хрыч», — с тоской подумал Жорж, которому не терпелось поскорее покинуть опостылевший кабинет и присоединиться к коллегам, чьи громкие голоса и смех доносились через неплотно прикрытую дверь.
— Может быть, вас это сообщение заинтересует? — Жорж порылся в папке. — Из Бухареста.
— Из Бухареста уже есть, надо полосы смотреть, — проворчал редактор. — Что там, покажите.
Секретарь передал ему сообщение телеграфного агентства Гавас. «Бухарест, 18 янв. После заседания Совета Министров Румынии представителям прессы было сделано следующее официальное коммюнике о событиях в Сороках в ночь на 9 января 1932 г.: «Военный министр и министр внутренних дел, изучив доклад, представленный командиром I пограничной бригады генералом Марковичем и сорокским судьей Присакару, пришли к убеждению в полной невиновности пограничников».
— И давно вы, Жорж, прячете от меня эту телеграмму? — голос редактора не сулил ничего хорошего.
— Да зачем мне ее прятать? — удивился Жорж. — Вы же сами, господин редактор, распорядились ничего о сорокском деле не давать. И правильно, между прочим, сделали. Подумаешь, прикончили несколько жидокоммунистов. Велика беда! Я бы их всех…
Одутловатое, бледное от постоянного пребывания в помещении лицо Федоровского побагровело. С не вязавшейся для его грузноватой фигуры стремительностью он вскочил и забегал по кабинету.
— Да разве дело в этих шести, как вы их изволите называть, жидокоммунистах? Неужели вы не понимаете? Прискорбное, если не сказать больше, происшествие произошло в самом начале переговоров в Риге между Румынией и Советами. Оно объективно на руку большевикам[7]. Левая печать подняла невероятный шум вокруг этого дела, она поливает грязью наших румынских друзей. Мы призваны дать достойный отпор коммунистическим инсинуациям. Идет большая политическая игра, мой дорогой, глубокомысленно изрек Федоровский. — И это коммюнике разоблачает большевистские происки. Ведь из него явствует, что убили этих перебежчиков не пограничники, а кто-то другой, например, контрабандисты-переправщики. Взяли деньги и ухлопали, это у них бывает. Ну ладно, идите и передайте Спиридонычу, чтобы дал в номер. Пусть наберет покрупнее.
Отослав Жоржа, Федоровский в ожидании остальных полос взялся за письма. Он один за другим вскрывал конверты и, бегло просмотрев письмо, разочарованно откладывал в сторону. Ничего интересного почта не принесла. Конверт с надменным профилем румынского короля он приметил не сразу — он оказался в низу пачки. Парижский адрес редакции был отпечатан по-французски на машинке, обратного адреса не значилось. Письмо же было написано от руки по-русски. Он сразу узнал аккуратный каллиграфический почерк Новосельцева.
«Уважаемый Владимир Павлович! Имею большое удовольствие и радость приветствовать Вас в прекрасном Париже из своего захолустного далека. Давно от Вас не было весточки. Вашу уважаемую газету читаю постоянно, и не только я, но и наши общие друзья, которых вы хорошо знаете. К сожалению, некоторые из них сейчас уехали за границу по делам фирмы по распоряжению директора и не имеют возможности читать Вашу газету. Вы понимаете, надеюсь, что их отъезд связан с событиями, которые сейчас происходят далеко от Кишинева и Парижа. Думаю, что там, где они сейчас находятся, им удастся увеличить количество подписчиков Вашей газеты в Бессарабии.
Известные Вам торговые переговоры представителей нашей фирмы, судя по всему, окончатся безрезультатно, так как наши контрагенты запросили слишком высокую цену. Уступки со стороны нашей фирмы могут привести к падению акций, которые и так упали на несколько пунктов. Поэтому в ближайшее время руководство фирмы предпримет важные меры в целях поднятия акций. Желательно, чтобы вы прислали своего представителя для личного участия в делах.
Ваш искренний и преданный друг»[8].
Федоровскому не составило большого труда расшифровать подлинный смысл внешне невинного письма. Случалось, что его кишиневский «друг» прибегал и к более сложной шифровке.
Федоровский еще раз внимательно перечитал письмо из Кишинева, спрятал его в сейф, снял телефонную трубку и назвал телефонистке номер. Услышав ответ своего собеседника, не называя себя по имени, тихо сказал:
— Добрый вечер, месье Клюзо. Нам необходимо встретиться. Да, желательно сегодня. — Получив утвердительный ответ, он продолжал: Надеюсь, не изменили своим вкусам? Отлично, тогда пообедаем в «Медведе». Да, это русский ресторан на площади Дюпле, мы там уже бывали. Вам понравилась кухня, особенно пельмени.
Федоровский быстро спустился на первый этаж, попросил Спиридоныча тиснуть еще одну первую полосу, сложил ее и спрятал в карман. На улице он поймал такси; шофер оказался русским, и ему не пришлось объяснять дорогу. У входа в ресторан Федоровского, как старого знакомого, почтительно приветствовал огромного роста бородатый швейцар, обряженный в сапоги и красную косоворотку, подпоясанную широким кушаком. Федоровский уже привык к стилю а ля рюсс, который эксплуатировали в целях рекламы предприимчивые рестораторы, однако не мог сдержать улыбки. Он занял столик подальше от площадки, на которой в живописных позах расположился цыганский оркестр. Еще издали Федоровский заметил элегантную фигуру входящего в зал Патрика Клюзо и помахал ему рукой. Принесли отпечатанное на русском и французском языках меню, и Клюзо сосредоточенно углубился в его изучение. Федоровский молчал, не решаясь оторвать француза от важного занятия.
— Пельменей сегодня, кажется, нет, — разочарованно заметил Клюзо, отрываясь от карточки. Он говорил по-русски без акцента, но слишком правильно, выделяя каждое слово, как говорят на чужом языке иностранцы. Впрочем, иностранцем Патрика Клюзо можно было назвать с известной натяжкой. Он родился в Петербурге в семье французского коммерсанта и русской женщины и окончил там же русскую гимназию.
