голос Молотов.
«Не-ет, — пыхнул трубкой Сталин, — здесь что-то другое, более глубокое».
Покосился на умостившегося на краешке стула Луку и как бы про себя произнес:
«Школа?.. Боишься, что не сможешь переломить себя?»
Это было именно то, о чем подспудно догадывался Лука, когда его спрашивали, почему он не обращается к иконописи Андрея Рублева. Да, именно школа! Руководитель иконописной мастерской при Оружейной палате в Кремле Симон Ушаков, получивший статус «царского изографа», настоятельно добивался того, чтобы иконописцы держались правдивого изображения — «как в жизни бывает», и, пожалуй, самой показательной в этом отношении иконой является «Спас Нерукотворный». Светотеневая моделировка и телесный цвет Лика Спасителя, реалистически написанные складки ткани плата. Что же касается Рублева, перед которым преклонялся Лука Ушаков…
В иконах и фресках преподобного Андрея Лука видел прежде всего свидетельство о приближенности Бога к человеку, конечно, только в той мере, которая может быть открыта Самим Богом. И поэтому Лик Спасителя одновременно недостижим и в то же время близок к падшему человеку, полон сострадания и понимания человеческой немощи.
Вновь пыхнув своей трубкой и прищурившись на Луку, Сталин словно прочитал его мысли. Усмехнулся чему-то своему, затаенному, и негромко спросил:
«Не ошибусь, если скажу, что и тебе пришлось читать трактат Симона Ушакова «Слово к любителю иконного писания»?»
Пораженный даже не столько догадкой Сталина, сколько его познаниями по иконописи, Лука только утвердительно кивнул головой.
«Так вот должен тебе сказать, — ухмыльнулся в усы Сталин, — что Ушаков был не столько разрушителем канонов древнерусского иконописания, сколько его охранителем. И я убежден, что только благодаря Симону Ушакову русская иконопись уже в семнадцатом веке не превратилась в непонятную смесь иконы и западноевропейской картины. И еще должен сказать, что вся двойственность натуры Ушакова нашла свое отражение в им же написанных иконах».
Он явно заводился и уже не мог остановиться:
«Да возьми хотя бы «Троицу Ветхозаветную», в основу которой положена композиция Рублева. Вроде бы, как и стилистика живописи далека от плоскостной манеры древнерусских иконописцев, и лики, детали одежды написаны полуобъемно, с использованием светотени, однако вся эта светотеневая лепка как бы очень добрая, недосказанная. Будто Ушаков не решается перейти грань между живописью иконы и реалистической картины и как бы останавливается на полпути».
Он замолчал, явно удовлетворенный собой, и, уже пыхнув трубкой в сторону Молотова, добавил:
«А тут некоторые товарищи пытаются убедить меня в том, что не получится, не получится… Получится! Все получится! И «Спас Вседержитель» получится, и «Апостол Павел» получится, и «Архангел Гавриил» получится! И оттого все получится, что ты не только Ушакова пишешь, но и иконы Новгородской школы, а это те самые истоки, от которых шел и Андрей Рублев.»
В этот момент открылась дверь и на пороге застыла фигура Ягоды.
«Кстати, — слегка нахмурился Сталин, — вы показывали нашему товарищу Ушакову те иконы, которые были найдены в Звенигороде?»
И увидев, как замельтешил Ягода, произнес жестким, не обещающим ничего хорошего тоном:
«Так чего же вы от него требуете?»
Лука уже слышал, что еще в восемнадцатом году в дровяном сарае Успенского собора в Звенигороде были обнаружены три большие, потемневшие от времени иконы, создателем которых мог быть только преподобный Андрей Рублев. «Спас Вседержитель», «Апостол Павел» и «Архангел Гавриил». Но чтобы увидеть это чудо своими глазами… В подобное Лука даже поверить не мог.
В свою мастерскую на Арбате, с которой он уже распрощался было, не чая больше окунуться в запах красок, он вернулся переполненный впечатлениями и желанием творить. Столь же ошеломленный его рассказом о разговоре со Сталиным, Петро верил и не верил услышанному. Но когда помощник Ягоды выгрузил из машины огромную коробку с усиленным пайком и наказал Петру, чтобы тот помогал Луке во всем, что тот прикажет, он, кажется, проникся окончательно, однако не выдержал, спросил с ехидцей в голосе:
«Ну что, теперь-то сможешь заделать иконку?»
Ему, видимо, все еще не давал покоя тот животный страх за свою собственную жизнь, когда увозили Луку.
«Надо! — кивнул головой Лука. — Он же поверил мне».
«Он — это?..» — Петро так и не смог произнести вслух обожествленного для него слова, но и так было ясно, кого он имеет в виду. Окончательно сломленный, он сглотнул предательскую слюну и уже не досаждал своего поднадзорного вопросами. Правда, он не понимал одного. Зачем нянчиться с этим мазилой, если подобных икон в церквях да по хатам хоть пруд пруди?
Погрузившись с головой в работу, Лука даже не заметил, как наступил вечер, и только когда поднялся из-за стола, чтобы зажечь свечи — свои иконы он писал только при свечах, при мерцающем свете, льющемся как бы из-под руки, как это было при великих иконописцах православной Руси, он вдруг осознал, что в его «Спасе» нет души и того понимания человеческой скорби, что нес в себе «Спас Вседержитель». И от осознания собственной беспомощности и несостоятельности ему стало страшно. Страшно даже не за свою жизнь, а за то страшно, что он не мог оправдать доверия человека, который напоил его сладким чаем со свежеиспеченными баранками и поверил в то, что он может повторить преподобного Андрея.
В комнате за перегородкой уже похрапывал Петро, и Лука, даже не пытаясь сдержать рвущихся слез, упал на колени перед образами.
Он молился, захлебываясь словами, и просил Всевышнего, чтобы Он наполнил его душу той же верой в Спасителя, что была у Рублева, и он бы смог приблизиться к его творению.
Молился, плакал и клал поклоны, потеряв ощущение пространства и времени.
Когда, казалось, иссякли все слезы, он, отирая глаза испачканной краской ладонью, поднялся с колен. Была уже глубокая ночь, и даже угомонились брехливые арбатские дворняги. Повернулся лицом к окну, что выходило в тихий арбатский дворик, и…
О Боже!
В темном оконном проеме словно завис Лик Рублевского «Спаса».
Не в силах сдвинуться с места, осенил себя крестным знамением, однако его словно прожигал взгляд Вседержителя, и Лука, опасаясь за свой рассудок, вновь осенил себя крестным знамением.
В его мозгах что-то щелкнуло, и он, не зная, радоваться или печалиться этому видению, забормотал первую молитву, что пришла в голову. Однако Лик Рублевского «Спаса» все также оставался в оконном проеме, и он, не смея приблизиться к нему, все-таки заставил себя сделать шаг, другой…
Лик не исчезал.
Впившись глазами в Лик Спасителя, Лука буквально пожирал его глазами, как вдруг в его мозгах снова что-то щелкнуло, и он бросился в комнату, где похрапывал Петро. С силой толкнув его в подреберье, заставил открыть глаза
