Не понес я им заказанное. Не в услужении. Я допивал вторую чашку кофе с подмешанным коньяком у стойки, когда Ефим положил мне руку на плечо.
— Нелегко с тобой.
— Кому нелегко? — спросил я. — Тебе или Дубровину? Или обоим вместе?
Ефим подтянул к себе квадратное пластмассовое блюдечко с моим счетом. Увидел сумму, вытянул из заднего кармана брюк кошелек и заплатил, оставив жирные чаевые.
Счетчик финансирования операции снова включен. Вот что это значило.
— Я могу дать тебе пять тысяч крон. Хватит? — спросил Ефим. И вытащил из нагрудного кармана пиджака фирменный конверт «Балтпродинвеста».
— Возобнови также мою вооруженность, — сказал я.
— Обсудим на воле, — ответил он и пошел к выходу.
Андрей и Воинова из вестибюля исчезли.
Вдруг я почувствовал, насколько надоело мне это балтийское захолустье, как я устал, как долго предстоит добираться назад в Пярну и как тошнотворно будут выглядеть люди, с которыми придется иметь там дело…
— Ну? — грубовато спросил я Ефима, тащившего меня по дорожке в сторону шумевшего за соснами прибоя. Дорожка, очистившись от снега, оказалась асфальтированной, и Шлайн легко набирал на ней скорость, волоча меня за локоть, словно пойманного воришку.
— Что — ну? — сказал он. — Что — ну? Не упади, когда услышишь… Вячеслав Вячеславович арестован эстонцами. В рамках расследования по поводу происшедшего у музея. Дубровин, я думаю, не стоит в стороне от этого. Для него добрые отношения с местными — и хлеб, и воздух… Он отдал им Вячеслава Вячеславовича… Теперь другая новость. Ты уже догадался, что получено принципиальное согласие Москвы на тихий обмен генерала Бахметьева.
— Твоя инициатива или Дубровина?
— Предложение поступило через отделение «Экзобанка»…
— Причем здесь банк?
— Представитель «Экзобанка» и говорит, что они ни при чем. Однако через банк ведутся кредитные операции эстонских, латвийских и польских фирм с российскими структурами, в частности калининградскими и петербургскими, включая «Балтпродинвест»… Не трудно услышать созвучия… «Экзохимпэкс», «Экзобанк»… Вот в дирекцию банка и обратился некий его калининградский клиент с просьбой о посредничестве. Банк, мол, всегда руководствовался доброй волей поддержания климата доверия в деловой жизни региона, бля-бля-бля и тра-та-та на эту тему…. А потому-де и просит, чтобы таллиннский представитель «Экзобанка» в неформальной обстановке встретился, если возможно, с советником представительства «Балтпродинвеста», то есть прикрытия «Экзохимпэкса» в Таллинне, господином Дубровиным и передал ему некий конверт с посланием…
— Послание конфиденциальное, представитель «Экзобанка» не знает его содержания, запечатанный конверт можно у него и не брать, его вернут клиенту, который желает хранить инкогнито… Так?
— Не трудно догадаться… Советник усмехается и отвечает — что ж, будем считать конверт найденным на улице. Открывает, а на бумажке значится: вы нам — Вячеслава Вячеславовича, лефортовского сидельца и один миллион двести пятьдесят тысяч швейцарских франков, а также… Обрати внимание на это «а также»! А также бумаги на право распоряжаться полутора сотнями бочками красителей… Так они называют говно, которое превратит Балтику в тухлое болото… Мы же вам — генерала Бахметьева и избавление от бочек.
— Ах, ловкачи! — вырвалось у меня. — То есть они расплатятся с Чико за работу московскими же деньгами и заграбастают отраву бесплатно!
Ефим придержал бег и уставился на меня в упор.
— Есть чему поучиться и у тебя, Бэзил! Под этим углом я на дело не посмотрел…
— Тебе ясно теперь, что мой план имеет шанс?
— Один из десяти тысяч.
— Один на тысячу, — сказал я.
Ефим ринулся к морю.
— Черт с тобой, — сказал он. — Черт с тобой! Черт с тобой, и да будет проклят день, когда тебя принесло ко мне в Бангкоке!
— Давай дальше, — попросил я. — Мы теряем время. Перед иностранцами неловко…
— Какими ещё иностранцами?! — заорал Ефим, пытаясь сгрести блинообразной ладонью свалявшийся мех искусственной дохи на моей груди.
— Я про Пфлаума… Отпусти! Я ведь и врезать могу, Ефим! Не рукосуйничай, тут не Лубянка…
— На Лубянке не бьют, — ответил он спокойно. Праведный гнев, как и проявления эмоций всегда, у него был наигранным. — Так вот… «Экзобанк» выступает посредником-гарантом. Мы передаем банку наличные на депозит, а он — кому следует после возвращения нам Бахметьева, а им Вячеслава Вячеславовича и лефортовского сидельца. Обмен в море, координаты сообщают за четыре часа до процедуры. Если мы предпримем нечто непредвиденное, генерала Бахметьева взорвут, дело предадут огласке в том смысле, что Москва не стесняется сговоров с сепаратистами и бандитами… Вот так вот, Бэзил Шемякин.
— Дубровин знает о содержании нашего разговора?
— Дубровин, если ему нужно, под присягой отречется от всего, в том числе и от того, что вообще встречался с тобой.
— Тогда два вопроса, — сказал я. — Когда планируется обмен? И как можно обменять Вячеслава Вячеславовича, если он у эстонцев?
— Лефортовский сиделец уже в поезде, который идет в Таллинн. В этом же поезде группа, доставляющая наличность для депозита в «Экзобанке». Дубровин обещает договориться с эстонцами о выдаче ему Вячеслава Вячеславовича. По его мнению, и тут он прав, местные заинтересованы, чтобы вокруг случившегося с Бахметьевым особенно не шумели. Традиционные тихушники…
— Ты можешь раздобыть мне досье на «Экзобанк»? — спросил я Ефима, впавшего в задумчивость. Он словно не услышал.
— А может, латыши и поляки правы? — задал я другой вопрос.
— Может, и правы, — сказал Ефим вяло.
— Слушай, товарищ Шлайн! А тебе не кажется реальным такой вариант, что этот банк — на деле отмывочное корыто твоего Вячеслава Вячеславовича?
— Отмывочное корыто для чего?
— Для фальшивых денег, которые он производит где-то здесь! Один миллион двести пятьдесят тысяч швейцарских франков пойдут в некий фонд Вячеслава Вячеславовича и его структуры. С Чико же и его бандой, а также всеми остальными, включая Ге-Пе, подводников и кого там еще, может, и Дубровина, он рассчитается фальшивками…
— Насчет Дубровина полегче…
— И потом все же осрамит, заявив, что Москва ведет тайную дипломатию, пошла на освобождение Вячеслава Вячеславовича и лефортовского сидельца, то есть государственных преступников, да ещё заплатила ясак фальшивыми купюрами. А если не осрамит, то пригрозит осрамить и потребует ещё денег и уступок…
— Уходи! — заорал Ефим. — Уходи и делай то, что собираешься сделать!
Я взглянул на свои «Раймон Вэйл». Два пятнадцать. Солнце перекрашивало море из серого в светло-зеленое.
— Ефим, — сказал я. — Попроси Дубровина, когда он будет говорить с эстонцами относительно Вячеслава Вячеславовича, замолвить словечко и за меня. Необходимо, чтобы они все-таки оставили меня в покое. Я ведь чист перед ними, за исключением… ну, кое-каких незначительных телесных повреждений, вынужденно нанесенных… э-э-э… гражданам этой страны. На благо их же… э-э-э… молодой и независимой родины. А?
Он рассмеялся. Снял очки, дохнул потрескавшимися губами на стекла и принялся протирать концом пестрого шарфа.
— Запиши и мне эти слова на бумажке. Пригодятся в качестве последнего слова в здешнем суде, когда меня привлекут за соучастие в твоих делишках… Встреча вечером в представительстве. Это — приказ!
Ефим протянул мне руку.
— Это государственному-то преступнику? — сказал я.
Глава шестнадцатая
Окно в Европу
С моста через Саугу останков «Фольксвагена Пассата» на набережной я не увидел. Убрали. Место возможной героической гибели Бэзила Шемякина обозначали черное пятно на вспаханном асфальте и обгрызенный парапет. Кусты между набережной и площадью перед почтамтом выгорели, или их скосило взрывом. Ветер с реки прогибал оранжевые ленты полицейского ограждения. Любопытно, как там идет следствие… Я перекрестился и простил Гаргантюа Пантагрюэлевича.
Солнце растапливало лед, спрессовавшийся за зиму вдоль бордюров стоянки у торговой площади старого Пярну. Таксист, чернявый, явно не эстонец, хотя молчаливый и корректный, вырулил на сверкающие лужи, поискал, вытягивая шею, место посуше и развел руками.
— Знаю, — сказал я. — Дальше пешеходная зона. Ждите здесь.
Я испытывал удовольствие от прогулки по узкому тротуару вдоль старых двух — и трехэтажных домов. Милая архитектурная смесь некогда общей окраины двух исчезнувших империй — российской и германской. Я думал о том, что потерпел поражение, и о том, сколько таких же, как я, неудачников русских, немецких, эстонских и других разных, ограбленных или побитых, обманутых или обнищавших — торило пути-дорожки по этим тротуарам. С новыми надеждами на успех и победу, опять и опять возрождающимися вопреки всему…
