Храповицкому было назначено на десять тридцать, и в десять тридцать он на непослушных ногах по ковровой дорожке вошел в державный кабинете мебелью темного дерева, российским флагом в углу, огромным портретом президента на одной стене и картой страны — на другой.
Калошин казался гораздо старше своих сорока восьми лет. Это был худощавый высокий человек в скучном черном костюме, с довольно неприятным лицом нездорового желтоватого цвета, скверной кожей и глубоко посаженными темными глазами. Он выглядел бы вполне заурядным чиновником, если бы не жидкая козлиная бородка, придававшая его изможденному лицу со впалыми щеками вызывающую несуразность.
Он окинул Храповицкого стеклянным взглядом и, не поднимаясь из-за своего стола, скрипучим голосом произнес:
— Садитесь.
Храповицкий, имевший огромный опыт руководящей работы, прекрасно знал, что, входя в кабинет начальника, нельзя останавливаться в дверях и садиться поодаль, поскольку подчиненный, поступающий так, не внушает доверия. Но от Калошина веяло таким холодом, что Храповицкий, злясь на себя, все-таки опустился в кресло где-то посередине стола для совещаний, в нескольких метрах от хозяина.
— Слушаю вас, — сухо сказал Калошин. Храповицкий достал из папки заготовленные бумаги, но в следующую минуту передумал, сунул их назад и заговорил, стараясь выдерживать деловую и отрешенную, чуть ироничную манеру.
В то время как мой шеф и друг обливался холодным потом в Москве, я, не находя себе места, метался по своему кабинету в ожидании итогов его встречи с Калошиным и решения суда по освобождению Пахом Пахомыча. Я не выпускал из рук телефона и поминутно смотрел на часы. Первым позвонил Немтышкин.
— Я только вышел, — доложил он трагическим шепотом. — Представляешь, эта сука перенесла заседание на завтра. Заявила, что не успела как следует ознакомиться с делом.
Я был поражен.
— Как же так? — только и сумел воскликнуть я. — Она с ума, что ли, сошла?
— Вымогательница проклятая! — выругался Немтышкин. — Ни стыда ни совести! И такие люди правосудие вершат в нашей стране! Я в Китай уеду!
— Но она хоть что-то тебе объяснила? — допытывался я, чувствуя, как меня захлестывает ярость.
— Где там! Даже не приняла! Я предлагаю написать на нее жалобу в областной суд! Немедленно. Ее за такие дела отстранят.
Честно говоря, я предпочел бы применить к ней более радикальные средства, которые с успехом практиковал мой приятель Бык. В эту минуту я готов был лично держать ее за ногу у открытого окна ее кабинета. Но дело было не во мне и не в обидах Немтышкина. Дело было в Пахом Пахомыче, которого я должен был вызволить во что бы то ни стало.
— Погоди! — крикнул я. — Ничего не предпринимай. Я попробую разобраться.
Едва положив трубку, я бросился звонить Безверховой. Ее телефон молчал. Наконец, когда я уже готов был мчаться к ней в суд, она ответила. Голос у нее был на редкость недовольный.
— Что-то случилось, Евгения Ивановна? — еле сдерживаясь, осведомился я.
— Он еще спрашивает! — возмутилась она. — Я же вам русским языком сказала, Андрей Дмитриевич, что мне не хватает доказательств. Вы обещали их прислать...
— Ну! — нетерпеливо перебил я. — Я же вам их в тот же день и отправил.
— Не нукайте! — отрезала она. — Не взнуздали. Ничего я не получала!
— Но я же отдал Немтышкину! — закричал я.
— И не кричите! Говорю вам, не получала! Разбирайтесь со своим жуликом Немтышкиным!
И она бросила трубку.
Я снова набрал Немтышкина.
— Ну что, решил насчет жалобы? — спросил он как ни в чем не бывало.
— Где те документы, что я велел тебе передать?! — заорал я что было сил.
— Как где? — невинно удивился он. — У меня. А за что ей давать, если она ничего еще не сделала? Она вон видишь что творит. Да ей вообще доверять нельзя. Все прикарманит, а сделает наоборот.
Я задохнулся от бешенства. У меня потемнело в глазах.
— Я даю тебе пять минут, — прошипел я вне себя. — Пять минут на то, чтобы ты все уладил! Ты понял меня? И знаешь, гаденыш, что я с тобой сделаю?!
— Я-то при чем? — обиделся он. — Жаба толстая куролесит, а я виноват! Раз ты так настаиваешь, я, конечно, все сделаю. Но я лично против.
Я с такой силой швырнул телефон в угол, что у него отлетела крышка.
Между тем, Храповицкий закончил свой рассказ о бесчинствах налоговой полиции, арестах и провокациях. Это заняло у него около пятнадцати минут, после чего он снял мешавшие ему непривычные очки и выжидательно замолчал, глядя на Калошина. Тот пребывал все в той же позе, не шевелясь, не сводя с Храповицкого своего немигающего взгляда. Храповицкий вспомнил, что так смотрят рептилии, и ему стало не по себе.
За все время, пока Храповицкий говорил, Калошин ни разу его не перебил, не улыбнулся и ни одним жестом не выдал своих эмоций. Храповицкий даже не был уверен, слушал ли он его.
Пауза затягивалась.
— Ну, — произнес Калошин все тем же скрипучим голосом, — и чего же вы от меня хотите?
Храповицкий растерялся. Вихров уверял его, что накануне лично все объяснил Калошину, что Калошин, в свою очередь, все понял и обещал помочь, при этом даже не назвал цену вопроса, поскольку дело представлялось ему совершенно пустячным.
— Мне бы хотелось, чтобы вы вмешались, — пробормотал Храповицкий. — Чтобы вы остановили этот произвол.
Это прозвучало довольно беспомощно.
Калошин еще немного помолчал, и вдруг до слуха Храповицкого донеслись какие-то странные звуки, похожие на козлиное блеяние. Храповицкий оторопел. Калошин сидел, не меняясь в лице, не двигаясь, и хихикал.
Каким-то совершенно неприличным смехом. Храповицкий смотрел на Калошина во все глаза.
— Знаете, о чем я думаю? — все еще хихикая, заскрипел Калошин. — Уеду-ка я куда-нибудь в глубинку. От Москвы подальше. Вот как только меня отсюда вышибут, возьму да и уеду. Жду не дождусь. Домик себе куплю. Может, даже живность начну разводить. Честное слово. Люблю я провинциалов. Ничего не могу с собой поделать. Нравятся они мне. Есть в них что-то настоящее. Какая-то, понимаете ли, искренняя убежденность, что они-то и есть центр мироздания. Главные люди. Так сказать, соль земли. Вы, простите, откуда? Я, извините, запамятовал.
Это был явно издевательский вопрос. Калошин не мог забыть, откуда приехал его посетитель. Храповицкий похолодел.
— Я из Уральска, — выдавил он с трудом.
— На карте покажете? — весело попросил Калошин.
Храповицкий послушно поднялся, пристыженно наклонив голову, подошел к большой карте. Границы округов и областей были отмечены на ней красными и синими линиями. Храповицкий ткнул рукой в Уральскую область.
— Вот, — еле слышно произнес он. — Здесь.
— Смотри-ка, действительно крупная губерния! — как будто удивляясь, заметил Калошин. — А всего в России, знаете, сколько таких регионов?
— Знаю, — промямлил Храповицкий. — Восемьдесят девять.
— А вот и неправильно! — радостно сообщил Калошин. — Восемьдесят восемь. Потому что Москва — это отдельная страна. Другая. Другие люди здесь живут. Другие проблемы решают. Но восемьдесят восемь областей — тоже хватает. И везде — сплошной цирк. Клоуны и акробаты. Так сказать, эквилибристы-прыгуны. Куда ни плюнь — или в губернатора попадешь, или в президента. Все шишки. Все хотят царьками быть. Принимают свои собственные законы, противоречащие федеральным. Рвутся отделяться. Требуют суверенитета. За глотку хватают. Подсовывают договора о разграничении полномочий. Хотят быть самостоятельными, и хоть ты их убей! В Совете Европы заседать. В НАТО вступать. Не желают жить в составе России. Только вот одна беда на всех! Денег у них нет. Деньги должны мы давать. Чтобы они поскорее могли от нас отделиться. Мы, конечно, даем. И суверенитет им даем. И денег. Все, что попросят. Пообещал им Борис Николаевич, что сколько они смогут проглотить, столько он и даст. А не подумал, что глотать они готовы до бесконечности. У них глотки бездонные. И жрут, и жрут! И еще требуют. Мы выпрашиваем на Западе кредиты, а они их жрут. А что не успевают проглотить, отправляют обратно на Запад. На свои личные счета. Потому что не верят, что мы долго продержимся. На Кавказе резня. Читали, наверное, в газетах. Шахтеры на рельсы ложатся. Тоже, надеюсь, по телевизору видели. Кругом забастовки. Коммунисты нашей отставки требуют. Словом, разваливается страна. Почти уже развалилась. Чуть-чуть осталось.
Он прервался и осмотрел Храповицкого с ног до головы.
— Вы слушаете меня? — осведомился он. На сей раз строго, без улыбки.
— Слушаю, — поспешно подтвердил Храповицкий.
— Вот и хорошо, — одобрил Калошин. — А летом нам предстоят чудовищно трудные выборы. Рейтинги нашей популярности равны 15 процентам и продолжают падать. Даже самые продажные из социологов предсказывают нам полный провал.
