всей военной истории кампании. Народы, которые могут вместе разрабатывать планы и вместе сражаться плечом к плечу перед лицом таких препятствий, как расстояния, языковые различия и трудности коммуникаций, какие преодолели мы, могут вместе жить и могут сотрудничать в общем деле организации мира во всём мире. В конце послания я подчеркнул те свои фразы, что великое торжество союзного оружия и союзной стратегии есть воздаяние Франклину Рузвельту за мужество и решимость, которые нельзя выразить словами, и которого можно было достичь только настойчивостью и мужеством сражающихся солдат и моряков союзных наций. Но до тех пор пока наши враги окончательно не разбиты в Европе и на Тихом океане, в тылу не должны быть ослаблены усилия, направленные на поддержку наших героических солдат и моряков, так как мы все знаем, что на боевых фронтах не будет передышки.
– Ваше послание есть образец государственной мудрости, мистер президент!
– Мудрец, как сказал Уильям Пенн, – в заключение разговора Трумэн привёл цитату французского гуманиста, – придерживающийся нейтралитета, не присоединяется ни к кому, но использует обе стороны, перефразируя, в нашем случае СССР и Англию, в соответствии со своими частными интересами.
Оставляя Стимсона у входа в Белый дом размышлять над своими словами, Трумэн поднялся по ступенькам и скрылся внутри здания.
Но Мюллер не ушёл из бункера, а прямиком из кабинета Гитлера направился к Борману. Для разговора. Без стука открыв дверь, он застал Бормана в его кабинете, где тот сидел за столом и очень бегло записывал в блокнот важнейшие события, произошедшие в бункере, для потомков. Сам кабинет находился между кабинетом Геббельса и электростанцией. Его площадь, как прикинул в голове Мюллер, составляла около пяти квадратных метров. Серый бетон источал из стен гнилостный запах, но Борман вынужден был с этим смириться, так как близость к фюреру заставила его терпеть неудобства, вызванные войной. За руку поздоровавшись с рейхсляйтером, кто мятётся и кружится в бурных порывах грозного времени, группенфюрер опустился в любезно предложенное кресло. И, не мешая Борману дописать то, что просилось на кончик пера, он в этот вечер почувствовал себя уставшим и подавленным, но тем не менее, несмотря на это, ему было необходимо совершить экскурс в воспоминания о прошлом. Ему нравилось это делать, и Мюллер, в мыслях оглянувшись назад в былое, припомнил тот день, когда в лучах побед вермахта во Франции, яркость которых напугала и самого Гитлера, он удостоился приёма у Рудольфа Гесса – предшественника Бормана. Мюллер запомнил внешность Гесса: высокий, с густыми тёмными волосами, кустистыми бровями, в тёмных глазах всегда проявлялся интерес к собеседнику. Старый борец за дело национал-социализма. Говорили, как старые знакомые, – в основном по пустякам. Так продолжалось недолго, пока в последующих словах Гесса он стал улавливать двойной смысл. Как бы в шутку, Гесс сказал Мюллеру, что в истории нередко получается так, что победы могут иметь краткосрочный характер; потом обычно успех затмевает поражение, от него не застрахована и Германия. Он опасается, как бы в итоге Третий рейх, основанный Гитлером, не разрушился и не исчез с лица Земли, а всех нацистских руководителей победители не вздёрнули бы на виселицах. Так и сказал! Конечно, тогда Мюллер удивился такой откровенности из уст Гесса. И счёл её неудачным экспромтом, но вот наступил апрель 1945 года, и шеф гестапо высоко оценил провидческие способности заместителя фюрера по партии. Он усмехнулся, вспомнив, как в мае 1941 года помог Гессу благополучно исчезнуть в необозримых просторах Антарктиды, а вместо него в Англию полетел двойник. Фюрер был счастлив, когда узнал, что и немцы, и враги проглотили приготовленную для них наживку, после чего Мюллер возрос в глазах Гитлера. Фюрер помнил провал русской кампании Наполеона, он не раз говорил Мюллеру об этом, и на всякий пожарный случай, с санкции Гитлера, стал готовить запасной вариант бегства для него самого – в обход Гиммлера. Получалось, делал он это не напрасно.
Встав с кресла, Борман потихоньку подошёл к оцепеневшему от размышлений Мюллеру и положил тому ладонь на плечо. Тот вздрогнул и открыл глаза.
– Простите, рейхсляйтер! – стал извиняться Мюллер. – В последнее время я почти не сплю, где присяду, там и засыпаю.
– Нехорошо, Мюллер! – Борман покачал головой. – Вы нужны фюреру, особенно сейчас. Перенеся от партии и ненависть, и милость, наш характер, я в это верю, изменяется в ходе истории. Вы должны бодрствовать, а не спать.
– Учту ваши пожелания, рейхсляйтер! – пообещал Мюллер. – Но мой приход к вам, надеюсь, вызван не этим замечанием?
– Время нас торопит, Мюллер! – сказал Борман, в задумчивости расхаживая по своему кабинету, напоминавшему камеру. – И как ещё торопит! На сегодня, как известно, у фюрера нет преемника, но может случиться так, что имя этого человека мы узнаем через три-четыре дня. Достойных кандидатур я не вижу, фюрер не торопит себя с выбором, ну и пусть. Мы никогда не должны переставать радоваться, Мюллер, что у нас есть в бункере наш фюрер. Наша непоколебимая вера в победу основывается в очень большей мере на том факте, что он существует – на его гениальной и твёрдой, как скала, решимости.
Мюллер привык к подобным высказываниям. Прежде всего, Борман был партийным функционером, и его слова больше напоминали пропаганду, чем непредвзятый анализ действительности.
– Для всех нас фюрер является отправной точкой всех наших помыслов, – сказал Мюллер. – Пока есть фюрер, есть и мы, рейхсляйтер.
Борман усмехнулся, укоризненно покачал головой, но спросил:
– Выпить хотите, Мюллер?
– Я на службе, рейхсляйтер.
– Будет вам, Мюллер. Пока правительственный квартал удерживается нашими бравыми ребятами, русским нас не достать. Так что не знаю, как вы, но я, пожалуй, выпью. На зависть вам.
Налив себе в стакан айнциана, Борман медленно опрокинул в себя спиртное, произнося при этом:
– Зря вы не пьёте, Мюллер. Прибавляет сил, да и полёт
