Ознакомительная версия.
Прочь отселе ты ступай, и сто нощей спустя ты придешь в Тернистый Край — Христос пришлет тя.
Терн — такие кусты колючие, это Джексон помнил. Господи боже, самое оно первогодке зубрить панихиду. Молодцы учителя. Что же мы узнаем из этого о характере йоркширца? И не просто панихида — странствие трупа. Испытание. Что посеешь, то и пожнешь. Чего себе желаешь, того и другому твори. В этой жизни обувку отдашь — в следующей будешь обут на пути через шипастую пустошь. В эту нощь, в нощь всех нощей и сто нощей спустя дом, очаг и свет свечей — Христос приимет тя. Джексон содрогнулся и включил печку.
Похоже, на дороге в никуда он все-таки был не один. Впереди замаячил кто-то — пеший, идет навстречу. Вот так сюрприз — на секунду почудилось, что это мираж, слишком долго на дорогу смотрел, однако нет, не фантом, натуральный человек, более того — женщина. Подъезжая, Джексон притормозил. Не спортсменка, не туристка — в длинном кардигане, блузке и юбке, в каких-то, кажется, мокасинах. Погоде уступила лишь слегка — небрежно намотала на шею шарф, ручная вязка. Лет сорок, решил Джексон, волосы — темным седеющим пучком, смахивает на библиотекаршу. А библиотекарши — они оправдывают стереотип? Или предаются неистовому сексу за каждым шкафом и в каждом зале? Джексон уж сколько лет не переступал порога библиотеки.
Женщина как женщина, посмотришь — не заметишь. И собаки нет. Руки в карманах кардигана. Она не шла — она прогуливалась. Из ниоткуда в никуда. Ерунда какая-то. Он остановился и опустил окно.
Женщина приблизилась, улыбнулась ему и кивнула.
— Вас подвезти? — спросил он. («Никогда не садись в машину к незнакомцам, даже если потерялся незнамо где, даже если они говорят, что знают твою маму, что у них щенок на заднем сиденье, что они из полиции».)
Женщина мило засмеялась — ни страха, ни подозрений — и покачала головой.
— Вы едете не туда, — сказала она. Акцент местный. Она махнула рукой туда, откуда он приехал. — Мне уже близко.
— Снег вот-вот пойдет, — сказал Джексон.
Почему она без пальто, их что тут — нарочно крепкими такими растят?
Она глянула на небо:
— Да нет, вряд ли. Не волнуйтесь, — попрощалась эдаким полувзмахом и продолжила свою неурочную прогулку.
Не увязываться же за ней, ни пешком, ни на машине, — решит, что он маньяк. Наверное, на ферму идет, которой он не заметил. Может, ферма в низине или за холмом. Или невидимая.
— Как мы в этих краях говорим, — сообщил он «дискавери», — диковиннее человеков не бывает диковин.
День смурнел — какова-то окажется темнота, когда зимнее солнце наконец капитулирует. Вероятно, глухая будет темень в этой глухомани. Джексон включил фары.
В зеркале заднего вида он понаблюдал, как женщина все уменьшается, уменьшается, пока вовсе не исчезла в густеющих сумерках. Ни разу не обернулась. Будь он библиотекаршей в библиотекарских мокасинах — обернулся бы непременно.
Вот он, человек в пути, человек, который стремится домой. Дело не в том, чтобы ехать, — приехать ведь надо. Все стремятся попасть домой. Все, повсюду и всегда.
Стемнело. Он катил дальше — бедный странствующий чужак. Куда его несет? Из мира этого в мир иной? Вы едете не туда, сказала она. В смысле — ей нужно не туда. Она ведь об этом? Или то было послание? Знак? Может, он и впрямь едет не туда — то есть не куда? Где-то ведь должна закончиться эта дорога — хотя бы там, где началась.
— Не надо, — вслух сказал он себе. — Экзистенциальной херни этой — не надо. — Если я пойду и долиною смертной тени.
И едва он решил, что навеки заблудился в Сумеречной Зоне, как они перевалили холм и внизу замерцали огни на А1 — затерянное шоссе, гигантская серая логическая артерия, что перегоняет машины из одной известной точки в другую. Аллилуйя.
Смотается в город, зайдет к «Максвеллу» на Каслстрит, попросит флориста соорудить что-нибудь поэлегантнее. В голубых тонах, для гостиной — композицию в корзине на подложке, поставить на камин — шпорник-то у них найдется? Или поздновато для шпорника? Не важно, конечно, какой на дворе сезон, — флористы не в саду цветы рвут, а заказывают в голландских теплицах. И в Кении. Цветы разводят в Кении, где, наверное, и людей поить нечем, не говоря уж цветы поливать, а потом эти цветы грузят в самолеты, которые выбрасывают в атмосферу тонны углекислоты. Так не годится, но цветы ей нужны.
Бывают ли цветы нужны? В честь помолвки пошли за кольцом в «Алистир Тейт» на Роуз-стрит, и Патрик сказал ювелиру:
— Этой красавице нужен крупный бриллиант.
Сейчас вспомнить — пошло, а тогда показалось — обворожительно. Ну как бы. Патрик выбрал старый бриллиант в новой оправе — какой несчастный придурок, размышляла Луиза, в стародавние времена выкопал его в сердце тьмы? Теперь ее руки в крови.
Патрик — хирург-ортопед и привык быть за главного.
— Ортопедия — сплошь молотки и стамески. Я — продвинутый столяр, — пошутил он, когда они только познакомились, однако он был виртуоз, мог бы сколотить состояние на частной практике, но целыми днями вставлял пациентам штифты в государственной клинике. («В детстве с конструктором не наигрался».)
Луизе врачи никогда не нравились: поучишься в университете с медиками — больше никогда не доверишься врачу. (А Джоанна Траппер, значит, исключение?) И как они получаются, врачи? Берут детей среднего класса, у которых неплохо с наукой, шесть лет обучают их еще каким-нибудь наукам и потом напускают на людей. А люди — не наука, люди — неразбериха и грязь.
— Ну, можно и так посмотреть, — смеялся Патрик.
Они познакомились из-за несчастного случая — ну конечно, как еще полицейским знакомиться с людьми? Два года назад Луиза ехала по М8 в Глазго на совещание в полиции Стрэтклайда и на другой стороне увидела аварию.
Оказалась на месте первой, прежде «скорой», но чем тут поможешь? Фура въехала в зад маленькой двухдверке, детские сиденья сзади — в лепешку, за рулем была мать, ее сестра-подросток сидела рядом. Машина стояла в хвосте у каких-то дорожных работ перед временным светофором. Водитель фуры не увидел указателя дорожных работ, не увидел хвоста из машин и заметил крошечную двухдверку лишь мельком, влетев в нее на шестидесяти милях в час. Водитель набирал SMS. Классика. Луиза арестовала его на месте преступления. Предпочла бы прямо там и убить. А лучше медленно переехать его же фурой. Она замечала, что становится кровожаднее прежнего (а это кое о чем говорит).
Двухдверку и всех, кто был внутри, расплющило всмятку. Луиза была самая маленькая, самая худенькая и потому («Может, попробуете, босс?») просунула руку в щель, когда-то бывшую окном, — нащупать пульс, пересчитать тела, найти документы. Они и не знали, что сзади были дети, пока Луиза не коснулась обмякшей ладошки. Взрослые мужики рыдали, в том числе и дорожный полицейский, он же офицер по работе с семьями, а старушка Луиза — черствый тертый калач — обняла его и сказала:
— Ну слушай, мы же просто люди, — и вызвалась сообщить родственникам, а это, несомненно, худшая работа на земле. Луиза стала малодушнее. Кровожаднее, но малодушнее.
Спустя неделю она пошла на похороны. Всех четверых. Невыносимо, но надо вынести, потому что людям так положено — терпеть и идти дальше. День за днем брести шаг за шагом. Если б у нее погиб ребенок, Луиза бы эту волынку не тянула — прекратила бы разом, полегче и поаккуратнее, чтоб спасателям потом не возиться.
На семнадцатилетие Арчи хотел уроки вождения, и Патрик сказал:
— Это ты хорошо придумал. Если сдашь экзамены, купим тебе пристойную подержанную лошадку.
А Луиза размышляла, как бы так сделать, чтобы Арчи никогда не садился за руль. Может, удастся залезть в базу данных Агентства по делам водителей и транспорта и как-нибудь приостановить его ученические права? Она старший инспектор, ей не зазорно, — в конце концов, полиция есть аверс преступности.
Водитель машины впереди тоже сильно пострадал, и долгие часы в операционной Патрик собирал ему ногу. Водителя фуры, у которого даже синяков не было, приговорили к трем годам — уже, наверное, вышел. Луиза вырезала бы у него органы без наркоза и раздала приличным людям. Так, во всяком случае, она сказала потом Патрику за чашкой мерзопакостного кофе в столовой для больничного персонала.
— Жизнь случайна, — ответил Патрик. — Только и остается, что осколки подбирать.
Он не полицейский, но их брак не мезальянс. Патрик все понимал.
Он ирландец — оно всегда к лучшему. Мужчина с ирландским акцентом умеет казаться мудрым, поэтичным и интересным, даже если это лишь видимость. Но Патрик таким и был.
— В данный момент — между женами, — сказал он, и она засмеялась. Она не хотела бриллианта, ни большого, ни маленького, но все равно получила. — Сможешь продать, когда со мной разведешься, — сказал он.
Ознакомительная версия.
