— Михайловские, вы говорите?
— Ой, да это я по привычке! Это ж девичья фамилия Мариночки. В Сольске их все знают как Михайловских. Муж-то ее, Виктор Петрович, — он не местный. Приезжий, из военных. Тоже хороший человек, солидный. Понятно, что Марина его фамилию носила — Ветрова. Да только мы, старики, часто и Виктора Петровича за глаза зовем Михайловским… Ну вот, — Анна Ивановна вздохнула, — а теперь, почитай, от Михайловских и не осталось никого. Двое их теперь на белом свете: Виктор Петрович да Гелечка. Славная девочка — вся в Марину пошла. Как и покойница: та в свою матушку уродилась. Ах ты, господи, вот уж досталось бедной девчушке так досталось! Сначала брат, Сашенька, а теперь и мама…
Глаза сердобольной женщины снова увлажнились. Достав из кармана большой мужской носовой платок, она шумно высморкалась.
— Как же это — двое? — осторожно ввернула я. — А Алексей Алексеевич, брат Марины? Молодой, энергичный, врач по профессии…
— Ишь ты — «Алексей Алексеич»! — Анна Ивановна даже поперхнулась от возмущения. — Павлин он бесхвостый, а не Алексеич!
Я едва не прыснула: ведь и я обозвала про себя Марининого братца точно так же при первой нашей встрече.
— Нет уж, Алешка не в родителей пошел. Одно слово — баламут! Уж Мариночка с ним и намучилась — после маминой-то смерти… Еле выучился на доктора. Потом, когда она уж за Ветрова замуж вышла, Виктор Петрович маленько прибрал Алешку к рукам. За границу работать пристроил — там все-таки построже. А то куда такое годится: мужику под сорок, а он болтается туда-сюда, словно говно в проруби… Сколько баб перебрал — все ему, вишь ты, не такие! Только теперь вот жениться надумал. Мариночка, бедная, так радовалась, когда узнала, так радовалась…
— Ну, вот видите: даже невесту привез на смотрины. Другой женился бы — никто б и не узнал. Значит, уважает свою семью!
— Как бы не так — «уважает»… — не сдавалась Анна Ивановна. — Деньги он больно уважает, вот что! Ты думаешь, он чего теперь приехал? Он приехал, чтобы Марина наследство ему отписала! Дядя-то их израильский помер недавно. Оставил после себя кучу денег и клинику — он там и собственную клинику заимел, Мариночка говорила. И все это по завещанию должно было достаться сестре, то есть Марининой матери. Потому что она единственная от брата не отказалась, когда он в этот самый Израиль наладился, и помогала чем могла, и даже, кажется, деньжат на дорогу собрала. Ну вот старик и решил: раз так — пусть все его добро, которое он потом за границей нажил, переходит по женской линии. Стало быть, если сестра помрет, то наследство ее дочка получает, Марина то есть. А Алешке — так, какая-то мелочишка. Своей-то семьей Марк Михайлович так и не обзавелся, бедняга: все некогда было. Бездетный остался. А башковитый был мужик — страсть! Говорят, что-то там новое изобрел в медицине, через то и разбогател. Да через то же, видать, и рак себе заработал, раньше времени преставился, царство ему небесное…
С самого начала этой тирады я держала ушки на макушке, а сердце мое забилось чуть чаще, чем следовало. Оказывается, Марина Ветрова была богатой наследницей! Я все время искала мотив — и не находила. Но разве можно придумать мотив более крепкий, чем наследство?! Что, если тут и зарыта собака?..
Слава богу, Анна Ивановна недолго испытывала мое любопытство. Она лишь перевела дух и продолжала:
— Вот Алешка и прискакал уговаривать сестру не продавать клинику. Он-де сам поедет в Израиль, будет дядюшкиным хозяйством заправлять, а Марине с детьми присылать проценты с капитала. Пристал к ней, чтоб изменила завещание в его пользу, если у него тоже родится дочка. Потому и жениться поспешил: почуял, что деньгами запахло! Теперь будут там плодиться на всем готовеньком, пока не родят дочь, дармоеды…
— Так что же — значит, Марина Алексеевна согласилась переделать завещание? — Я испытала нечто вроде разочарования.
— А то! Это ты Мариночку не знала, милая. Ангельская душа была, святая… Царство ей небесное! Ее и уговаривать-то не пришлось. Неужто она для любезного братца не расстарается?! Для пустобреха этого, господи, прости… Все по его задумке сделала, сердешная. На радость его лахудре белобрысой, язви ее в душу… Жаловаться на меня — ишь что удумала!
Я не верила своим «ушкам на макушке»!
— Это вы про невесту Алексея?!
— А то про кого ж! Про нее, змеюку.
— Она на вас жаловалась? Да за что же, Анна Ивановна?!
— А что я Мариночке это самое воронежское письмо вручила, про которое вы спрашивали. Вроде я неправильно сделала! Вроде оно не Марине было адресовано! Кому ж мне его отдавать-то было, как не ей?! Так нет: на почту прибежала, к начальнице, орала тут… Чтоб мне, значит, выговор дали. Мол, из-за этого письма Мариночке стало хуже. А я-то тут при чем — святые угодники? За что мне выговор?! За то, что сорок лет верой и правдой… За то, что я Марину так любила…
Концы ситцевого платочка снова пошли в вход. Нам с Гошкой пришлось всеми способами заглаживать обиду, незаслуженно нанесенную добрейшей Анне Ивановне. Однако это не почтальонша, а просто самородок! Если бы все наши добропорядочные граждане были похожи на нее, то у частных сыщиков была бы не жизнь, а малина!
— Она меня и к Марине перестала пускать. Раньше-то мы с Мариночкой частенько чаевничали по-соседски… А тут Саша погиб, и сама Мариночка разболелась — видно, горя не перенесла. Словом, все наперекосяк пошло. Так эта фифа Алешкина мигом весь дом к рукам прибрала! Ну ничего… — Глаза женщины просохли, в них появились мстительные искорки. — Алешке так и надо! Вы думаете, этой стерве он сам нужен? Как бы не так: тоже мне, прынц какой… Денежки ей нужны, наследство богатое, заграничное. Попомните мое слово, ребятки: скрутит она Алешку в бараний рог! Наплачется он с ней горючими слезами, наплачется! Отольются ему, баламуту, Маринины слезки…
— Анна Иванна, пора раскладывать корреспонденцию!
Это наконец-то подала голос забытая нами замначальница. Особой приветливости я в нем теперь не услышала: наверное, любительница романов не могла простить Гошке, что он перестал нуждаться в ее услугах.
Пожилая письмоносица сразу засуетилась и поспешила к двери с табличкой «Служебный ход». А мы — на улицу.
— Ну, что скажешь, коллега?
— Слушай, Тат! Что-то не нравится мне этот Алексей. А вдруг он и в самом деле замешан, а? На карту поставлено целое состояние, а тут лишние наследники под ногами путаются… Верно говорю?
— Неверно. Ты информацию-то собирай, а с выводами не торопись, — назидательным тоном шефа изрекла я. — Что мы с тобой узнали? Что имеется наследство богатого израильского дядюшки — это во-первых. И что почтальон Анна Иванна не очень жалует будущую молодую чету Михайловских — это во-вторых. Однако, что касается первого пункта, то, если верить той же Анне Иванне — а мы с тобой, разумеется, это проверим, — Алексею удалось утрясти все вопросы наследства с Мариной еще при ее жизни и к полному его удовольствию. Тогда зачем ему убивать сестру? Второй же момент мы с тобой пока можем рассматривать как исключительно субъективное мнение нашей добрейшей Анны Иванны. Согласись, у бабули есть причины не любить и «баламута», и его «фифу». А у нас с тобой таких причин пока нет. Согласен?
— Согласен, шеф…
Мы вооружились двумя бутылочками холодной кока-колы в ближайшем киоске и медленно брели по теневой стороне улицы.
— Так что не стоит под влиянием случайной информации легко отказываться от ранее принятой версии. Шерше ля фам, не забывай: мы с тобой ищем женщину. Ту самую, которая инкогнито была с Сашей в Пятигорске. И еще — парня с улицы Хользунова, с фамилией на букву «ху». С него и начнем, пожалуй: Воронеж все-таки ближе, чем Пятигорск. Ху из «ху»?..
— Ура! Значит, едем в Центральный Черноземный округ, шеф?
— Идем, коллега. Пока — только на пляж. У нас с тобой еще уйма времени до обеда.
На меня не так уж легко произвести впечатление, но должна признать, что Ветровым это удалось. Вернее, их дому.
Гошка привел меня на тихую зеленую улицу, к миниатюрному одноэтажному особнячку из серого камня, с колоннами и богатой лепниной, построенному явно не в последние десятилетия. При виде этого произведения архитектурного искусства в моем сознании возникло почему-то словечко «ампир». Хотя я вовсе не уверена, что не путаю с барокко или чем-нибудь еще… Но то, что это не был «новорусский модерн», — однозначно!
Мне приходилось бывать в жилищах гораздо «круче» этого: в квартирах и коттеджах, на дачах, виллах и ранчо, даже во дворцах, унитазы были где разве что не из золота… Но впервые я видела дом, от которого веяло таким неподдельным, естественным аристократизмом, такой крепкой исторической традицией, бытом и духом настоящих «старых русских».
От улицы этот удивительный дом отделял широкий палисадник, засаженный кустами шиповника и жасмина, и ажурная литая ограда, не уступающая знаменитым решеткам Летнего сада, в который юного Онегина водил гулять «Мосье l'Abbe? француз убогой». Через калитку в этой ограде мы проникли беспрепятственно, а вот у парадного крыльца пришлось позвонить. Открыла нам Ангелина в длинном черном сарафане, с гладко причесанными черными волосами. Словно сама печаль… Огромные синие тени лежали под ее огромными серыми глазами. Удивляюсь, как она вообще их еще не выплакала.
