к работе сустава выше бедра.
Таков был дикий пейзаж – отбивающая атаку с небес гора Титанов с Энцеладом посреди них, позорно лежащим у основания горы, – таков был дикий пейзаж, который теперь, сместив четыре глухих стены, стол и раскладную кровать, составлял основу странного видения Пьера. Но больше всего ошеломляла позорная позиция титанов, заставившая их теперь вскочить на ноги, сбросить самих себя под уклон и снова колотить в беззвучную отвесную стену. В первую очередь среди всех них он видел мшистые тюрбаны безоружного гиганта, который, отчаявшись каким-либо иным способом дать выход своей неумолимой ненависти, отшвырнул свои собственные арочные ребра и, превратив своё мощное тело в таран, снова и снова долбил неуязвимую кручу.
«Энцелад! это – Энцелад!» – выкрикнул Пьер в своем сне. В этот момент фантом предстал перед ним, и больше Пьер Энцелада не видел; но на безруком теле Титана отпечаток его собственного лица и особенная величавость мерцали над ним с пророческим замешательством и горечью. Дрожа всем телом, он встал со своего стула и после всего этого идеального ужаса очнулся посреди всего своего фактического горя.
V
Но случайные познания Пьера о древних баснях все же потерпят неудачу в дальнейшей попытке объяснить видение, которое столь необычайным образом подводило язык к немоте. Но это разъяснение стало более отталкивающим, поскольку оказалось роковым и мрачным – возможно, потому, что Пьер не преодолел финальный мрачный барьер, возможно, потому, что Пьер непреднамеренно вырвал некое финальное утешение из басни, не расколол эту упрямую скалу, как Моисей, и даже не преодолел саму сушь, чтобы избавиться от своей болезненной жажды.
Таким образом, сражённая гора Титанов, кажется, приводит к такому последующему выводу:
– Старый Титан сам был сыном от кровосмесительного союза Целуса и Терры, сыном от кровосмесительства Неба и Земли. И Титан, женившийся на своей матери Земле, это другая и дополнительная кровосмесительная партия. И отсюда сам Энцелад был фигурой спорной. Таким образом, Энцелад оказался сыном и внуком инцеста; и ещё – он появился от органического смешения небесного и земного в Пьере, иного смешения, сомнительного, устремленного к небесам, но всё ещё не полностью освобождающего от духа земли, который снова, своей земной скверной удерживал его внизу у его Матери-Земли, там же самой и породившей этого вдвойне кровосмесительного Энцелада. Поэтому настоящий настрой Пьера – как опрометчивое агрессивное отношение к небу – имел в основе своей – и никак не иначе – идею поддержания статуса внука неба. Ведь согласно вечному предназначению этот скованный Титан всё ещё должен был стремиться вернуть своё неотъемлемое отеческое право даже при помощи жестокой эскалады 27. И потому тот, кто штурмует небо, сам считается лучшим доказательством того, что он произошёл оттуда! Но то, что копошилось во рву перед этим кристаллическим фортом, показывало, что оно родилось в этой тине и навсегда останется там.
Несколько восстановив силы от последнего фрагмента этого дикого видения, ввергшего его в транс, Пьер как можно лучше расправил своё чело и немедленно оставил свой фатальный кабинет. Собрав все оставшиеся в нём силы, он решил всё и с силой изменить и, умышленно действуя против своих собственных самых обычных предпочтений, бороться со странной болезнью своих глаз, этого нового смертельного злодейского транса и его адского видения – образа Титана.
И теперь, когда он пересёк порог кабинета, то, мучаясь, умышленно стремился напустить на себя весьма беспечный вид – хотя, как действительно смотрелось его лицо, он сказать не мог. Из-за боязни неких невыносимо мрачных открытий в своём зеркале он в последнее время полностью воздерживался от обращения к нему – и в своем уме он быстро вывел, что равнодушно, обманчиво или беззаботно игриво разговаривать ему стоит только тогда, когда он будет предлагать своим компаньонам маленькие картинки, которые были ему дороги.
И, несмотря на это, мир богов приковал мрачного Энцелада цепью к шару, чтобы затянуть его нагруженные ноги, – и, несмотря на это, тот же самый земной шар выпустил тысячи цветов, хрупкие улыбки которых маскировали его тяжесть.
Книга XXVI
Прогулка; иностранный портрет; парус и конец
I
«Идём, Изабель, идём, Люси; у нас ещё не было ни одной совместной прогулки. Сегодня холодно, но ясно; и однажды, глядя из города, мы сочтём его солнечным. Идёмте: подготовьтесь, и прогуляемся вниз к причалу, а затем к каким-нибудь пароходам на заливе. Несомненно, Люси, ты сочтёшь, что в пейзаже залива есть некоторые намёки на тот таинственный эскиз, которым ты так энергично занимаешься – прежде чем действительно придут настоящие живые модели – и над которым ты так преданно работаешь в полном одиночестве и за закрытыми дверьми»
При этих словах обычный облик Люси, бледный и трепетный, слегка поколебленный удовлетворением и удивлением – вызванными непредвиденным решением Пьера позволить себе небольшой отдых – приобрёл одно из бесконечных, немых, но необъяснимых выражений, в то время как её блуждающий кроткий взгляд, полностью озадаченный, уставился на пол.
«Всё уже закончено», – вскричала Изабель, – но, внимая этой сцене, резко вышла вперёд, чтобы перехватить мгновенный увлечённый взгляд Пьера на возбуждённую Люси. – «Эта мерзкая книга, она закончена! – Слава Богу!»
«Но поэтому», – сказал Пьер, и, сместив все маски, беспокойное требовательное выражение внезапно появилось на его лице, – " до того, как эта мерзкая книга будет закончена, я должен оказаться в некой иной стихии, нежели земля. Я сижу на седле земли, пока не утомился; я должен теперь на некоторое время перескочить на другое седло. О, мне кажется, смелому человеку для езды необходимо два неутомимых коня – Земля и Море; и, как циркачи, мы никогда не должны спешиваться, а только продолжать движение и отдыхать, перепрыгивая с одного коня на другого, пока они всё ещё бок о бок несутся вокруг солнца. Я был на коне Земли так долго, что теперь испытываю головокружение!»
«Ты никогда не бываешь в состоянии выслушать меня, Пьер», – сказала непритязательная Люси, – «нет нужды в таком непрерывном напряжении. Посмотри, Изабель и я, обе предлагаем тебе быть твоими секретарями, – не просто в копировании, а в самом написании; я уверена, что это серьёзно поможет тебе»
«Это невозможно! Я дерусь на дуэли, в которой все секунданты запрещены»
«Ах, Пьер! Пьер!» – вскричала Люси, опуская платок в своей руке и смотря на Пьера с невыразимой тоской, происходящей от некоего непостижимого чувства.
Безмолвно глядя на Люси, Изабель приблизилась к брату, схватила его за руку и проговорила: «Я ослепла бы вместо тебя, Пьер; прямо здесь вынула бы эти глаза и использовала бы их в качестве очков». Сказав это, она снова на мгновенье со странным высокомерием и вызовом взглянула на Люси.
Главная часть непреднамеренного выпада, выгоняющего в путь, была сделана.
«Вы готовы; идите впереди», – кротко сказала Люси, – «я буду следовать за вами»
«Нет, обе под руку», – сказал Пьер – «идёмте!»
Как только они вышли через низкий арочный вестибюль на улицу, проходящий матрос с обожжёнными щеками игриво воскликнул – «Плотней держись, дружище; это узкий пролив!»
«Что он говорит?» – тихо спросила Люси. – «Да, Это действительно – узкий проход с улицы»
Но Пьер чувствовал, как внезапная дрожь передалась ему от Изабель, которая прошептала ему на ухо что-то невнятное.
Проходя мимо одного из проездов, они приблизились к яркому плакату на двери, объявлявшему, что выше по лестнице находится картинная галерея с работами, недавно привезёнными из Европы, которые теперь свободно показываются на выставке, предваряющую их продажу на аукционе. Поскольку такой встречи Пьер совершенно не предполагал, он все же уступил внезапному импульсу, после чего предложил посмотреть картины. Девушки согласились, и они поднялись по лестнице.
В приёмной он взял в руки каталог и остановился, чтобы бросить на него один поспешный, но всесторонний взгляд. Среди длинных колонок из таких имён, как Рубенс, Рафаэль, Анджело, Доменичино, Да
