Винчи, бесстыдно снабженных вступительными словами «бесспорно», или «по свидетельству», Пьер встретился с краткой строкой: – «…No. 99. Голова незнакомца, руки́ неизвестного художника…»
Казалось ясным, что всё это должно было быть коллекцией жалкой привезённой мазни, которая с невероятным нахальством, присущим для части иностранных торговцев картинами в Америке, была окрещена самым высокими именами, известными Искусству. Но как наиболее искалеченные туловища античного совершенства не могут не удостоиться внимания студента, так и ничего из большинства неумелого современного несовершенства не может удостоиться внимания студента в настоящем; и оба они – фрагментарны: одно – погибшее в прошлом совершенство; другое – ожидаемое, но пока неосуществлённое совершенство в будущем. Однако, Пьер, проходя мимо плотно завешенных стен, казалось, обнаружил влекомую тщеславием страсть, побудившую многих из этих совершенно неизвестных художников замахнуться слабой рукой на серьёзные темы; он не мог подавить большое печальное предчувствие своего будущего. Все стены мира казались ему плотно завешенным скопищем пустых и бездарных картин, грандиозно обрисованных в общих чертах, но ужасно выполненных. Картины поменьше и поскромней, воспроизводящие небольшие знакомые сюжеты, безусловно, были исполнены лучше всего, но они, даже не раздражая его в каком-либо конкретном смысле, не разбудили дремлющего величия в его душе и поэтому, в целом, были презираемы как несоответствующие требованиям и не дающие удовлетворения.
Наконец Пьер и Изабель подошли к той картине, которую Пьер обнаружил случайно – под номером 99.
«Мой Бог! Смотри! Смотри!» – с сильным волнением вскричала Изабель, – «только моё зеркало когда-то показывало мне прежде этот взгляд! Смотри! Смотри!»
Из-за некой простой магической превратности судьбы или из-за тонко продуманного мошенничества реальная драгоценность итальянского искусства нашла своё место в этой большой разнородной коллекции подлогов.
Никто из тех, кто прошёл через большие галереи Европы, не смог не изумиться их замечательным и многочисленным высоким совершенством – избыточность которого нейтрализует всю дискриминацию или индивидуализацию способностей большинства обычных умов – ни один спокойный, проницательный человек не может не подвергнуться жесточайшим испытаниям от богов без совершенно определенных особых эмоций, вызванных какой-либо одной или более чем одной, отдельной картиной, в отношении которой, однако, и каталоги, и критические замечания, и все оклики самых великих знатоков отрицают какую-либо всё превосходящую заслугу при её случайно произведенном эффекте. У нас сейчас нет времени показать это полностью; удовлетворимся тем, что в таких случаях это – не всегда абстрактное превосходство, а часто случайный элемент сходства, которое и вызывает такую замечательную эмоцию. Однако сам человек склонен приписывать её различным причинам; следовательно, безрассудное восторженное восхищение одного или двух людей произведениями, вообще не получавших похвал, – или, самое большее, к которым остальной мир остался равнодушен, – такое явление часто считается необъяснимым.
Но в этой Голове Незнакомца Неизвестного Мастера обычное абстрактное превосходство объединилось с удивляющим всех случайным сходством совокупных впечатлений, появившихся при воздействии на Пьера и Изабель. И странность эта на очевидное равнодушие Люси к самой этой картине вообще не повлияла. Действительно, Люси, которая вследствие случайного толчка из толпы высвободила свою руку из руки Пьера, постепенно продолжила идти вдоль зала с картинами – Люси так и прошла мимо странной картины без малейшей особой паузы и уже добрела по кругу как раз к противоположной стороне зала, где к настоящему моменту неподвижно встала перед очень неплохой копией (другим и единственным хорошим произведением в коллекции) самой нежной, самой трогательной, но самой ужасной из всех женских голов – Ченчи, работы Гвидо 28 Известность этой головы состоит в основном, возможно, в поразительном, предсказуемом контрасте, – наполовину идентичном и наполовину следующем аналогии – что существует одно, почти сверхъестественное явление – иногда заметное у девушек из тропических стран – а именно: нежные и голубые глаза с чрезвычайно светлой кожей и свисающими траурными гагатовыми волосами. Но при голубых глазах и светлой коже волосы Ченчи были золотыми – поэтому физически всё находилось в строгом, естественном состоянии, которое, тем не менее, ещё больше усиливало представленную причудливую аномалию в образе такого нежного и по-ангельски светловолосого… существа под двойным капюшоном, а на самом деле – под чёрным крепом из-за двух самых ужасных преступлений (в одном из которых она – жертва, а в другом – преступник), возможном среди цивилизованного человечества – инцеста и отцеубийства.
Теперь эта Ченчи и «Незнакомец» были вывешены на достойном возвышении в одном из верхних рядов, на противоположных стенах, точно друг напротив друга, да так, что они, казалось, таинственным пантомимическим образом вели разговор над головами нижестоящих живых зрителей.
С обликом Ченчи оказались знакомы все. У «Незнакомца» была голова тёмного, миловидного юноши, важно выглядывающего из темноты, матово затенённого и двусмысленно улыбающегося. Драпировка не была раскрыта; тёмная голова со свежими, вьющимися, гагатовыми волосами, казалось, только что выбралась из-за занавесок и облаков. Но для Изабель глаза и лоб обладали неясным сходством с собственными чертами, в то время как для Пьера это лицо было частичным воспроизведением того портрета, что сгорел в гостинице. Не то, чтобы отдельные особенности были теми же самыми, но проникновенный взгляд, более тонко переданная внутренняя цельность, были почти идентичны; тем не менее, для всех картина несла определенный отпечаток иностранного происхождения, европейского, как на самом лице, так и на манере письма.
«Это? Это? Может ли такое быть?» – с жаром прошептала Изабель.
На этот момент Изабель ничего не знала о картине, которую уничтожил Пьер. Но она только помнила живое существо, которое – назвавшись её отцом – навестило её в ярком доме, в который она была удалена в детском возрасте крупной и неописуемо приятной женщиной в экипаже. Без сомнения – хотя действительно она не могла вообще не ощущать его в своём собственном мистическом сознании – она должна была, так или иначе, но определенно представлять себе, что всегда с течением жизни изнашивается сам облик каждого человека, кроме того, что есть у него самого, вследствие очень краткого периода его возможного существования. Зная это – или мечтая об этом, как, возможно, и было, – только при взгляде с одной точки зрения и под одним и тем углом, она не смогла постичь его как-то иначе. Действительно или нет эти соображения относительно Изабель в данный момент занимали Пьера, – весьма маловероятно. Во всяком случае, он ничего не сказал ей, либо чтобы обмануть или отрезвить, либо чтобы просветить или закрыть. Ведь, действительно, он был настолько сильно скован своими собственными глубоко внутренними эмоциями, что не мог в тот момент рассмотреть аналогичные чувства в Изабель. Поэтому сложилась весьма удивительная ситуация: несмотря на то, что оба были сильно взволнованы одним объектом, их сознание и воспоминания всё же были заняты совершенно разными предположениями; и одновременно оба – пусть и необоснованно – но, возможно, смутно предполагали, что каждого из них занимало одно и то же предположение. Пьер думал о портрете на стуле, Изабель – о живом лице. Всё же пылкие восклицания Изабель, ссылавшиеся на живое лицо, теперь, и в самом деле, механически находили ответ у Пьера, в словах ссылавшегося на портрет на стуле. Тем не менее, всё оказалось столь тонким и спонтанным, что никто, возможно, никогда позже не обнаружил бы этого противоречия; из-за того, что последующие события закружили их так быстро и неотвратимо, у них не осталось времени для относимой к прошлому спокойной мечтательности, возможно, обязательной для такого открытия.
«Это? это? это возможно?» – прозвучал горячий шёпот Изабель.
«Нет, этого не может быть, этого не существует», – ответил Пьер, – «одно из замечательных совпадений, и ничего больше»
«О, этими словами, Пьер, мы не без успеха стремимся объяснить необъяснимое. Скажи мне: это существует! это должно быть! это замечательно!»
«Давай уйдём отсюда, и давай всегда молчать», – быстро сказал Пьер и, отыскав Люси, они вскоре покинули место; как прежде, Пьер, с виду не желая обращаться к кому-либо из тех, кого он знал, или к тем, кто знал его компаньонов, подсознательно ускорил свои шаги, одновременно стремясь ради пространства следовать оживлёнными улицами.
