class="p1">
II
Когда они поспешно уходили, Пьер молчал, но дикие мысли в его сердце кричали и неслись наперегонки. Само по себе сильное движение, коренным образом изменяющее мысли, смещало в нём пласты, отсылая его к Изабель; но – хотя в то время он едва ли ощущал эти сдвиги – эти мысли были ему совершенно неприятны.
Как он узнал, что Изабель была его сестрой? На фоне туманной легенды тёти Доротеи, которой, в некоторых тёмных местах, здесь и там, казалось, соответствовала ещё более туманная история Изабель, – хотя, определенно, недостаточно – обе из которых таким образом туманно соединяли повествования, сочтённые в сумеречном свете реальной голой правдой. И были ещё какие-то намёки, не достаточно точные, и его собственные отложившиеся тусклые воспоминания о смертном ложе его бредящего отца (хотя, с одной точки зрения, эти воспоминания, возможно, предоставляли собой определенную часть предположений относительно того, что его отец был родителем непризнанной дочери, – всё же они совсем не ставили окончательную точку относительно личности этой предполагаемой дочери, и великий вопрос стоял теперь перед Пьером, необычный вопрос – была ли у его отца дочь, допуская, что именно …Изабель.., а не какое-либо другое живое существо …была этой дочерью..,), и он откладывал в сторону все свои собственные разнообразные и всепроникающие мистические и трансцедентальнные убеждения, – породившие изначально, как он теперь, казалось, чувствовал, простую сильную воспроизводящую саму себя восторженность, – восторженность не долгую, как и всё издавна происходившее с ним. Сдвинув всё это в сторону, он и пришёл к простым, ощутимым фактам, – как появилось его …знание.., что Изабель была его сестрой? Ничего из того, что он видел в её лице, не могло напомнить ему его отца. Портрет на стуле был всей суммой и сутью всего возможного, раковой опухолью, совершенно допускаемым доказательством, которое странным образом было предъявлено именно ему самому в отдельности. Всё же здесь был другой портрет совершенно незнакомого человека – европейца; портрет, привезённый из-за моря для продажи на публичных торгах, был таким же сильным доказательством, как и другой. Тогда оригинал этого второго портрета был таким же отцом Изабель, как и оригинал портрета на стуле. Но возможно, что не было никакого оригинала вообще для этого второго портрета; он мог быть чистой фантазией, для которой самомнение, – действительно, нехарактерно раздутое, – казалось, не предоставило ни малейшего основания.
Такие удивительные размышления внутри Пьера, – растущие как зажатые скалами волны, накатывающие на берег самых скрытых тайн его души, пока он шёл рядом с Изабель и с Люси, корпусом касающейся его с боку, – были совершенно непереводимы в какие-либо пригодные для описания слова.
В последнее время Пьеру намного более ярко, чем когда-либо прежде, вся история Изабель казалась загадкой, тайной, образным бредом, тем более, что он весьма глубоко проникся тайнами своей книги. Поскольку тот, кто максимально практикуется и очень сведущ в мистике и тайнах, тот, кто по роду занятий имеет дело с самой мистикой и тайной, – часто этот человек больше, чем кто-либо ещё, предрасположен считать подобное у других весьма обманчивой подтасовкой и аналогичным образом стремится быть материалистом во всех своих собственных простых личных понятиях (как элевсинские жрецы в обычной жизни), и больше, чем какой-либо другой человек, часто склонен, в основе своей души, бескомпромиссно скептически относиться ко всем романтическим и призрачным гипотезам любого вида. Тут – только без мистиков, или наполовину мистиков, которые, вернее говоря, оказываются просто доверчивыми людьми. Поскольку у Пьера оказалась очевидная аномалия ума, то вследствие её, самой по себе действительно глубокой, он стал скептически относиться ко всем предложенным глубинам, как раз когда обычно предполагается обратное.
Под воздействием некой странной силы удивительная история Изабель, возможно, была, некоторым образом и по некоторой причине придумана для неё в её детстве и хитроумно внушена её юному сознанию, и, подобно небольшой зарубке на молодом дереве, – уже расширяясь, росла вместе с ней, пока не стала таким огромным, широко раскрытым чудом. При проверке реальности чего-либо практическим и основательным путём всё уже выглядело менее вероятно, – так, например, вообразив себе пересечение моря в своём детстве при последующих вопросах Пьера, она даже не знала, что вода в море была солёной.
III
Пребывая во власти всех этих душевных волнений, они пришли на причал и отобрали самую привлекательную из различных лодок, стоявших в трёх или четырёх смежных пристанях, которая как раз направлялась на полчаса под парусом по прекрасной шири этого великолепного залива. Вскоре все уже быстро скользили по воде.
Они стояли, облокотившись на ограждающие перила, словно на остроносом судне, брошенном посреди высокого соснового леса из судовых мачт и густого подлеска и зарослей тростника из карликовых палочек шлюпов и шаланд. Вскоре каменные шпили на земле смешались с деревянными мачтами на воде; теснимый между двумя рукавами реки большой город почти исчез из поля зрения. Они пронеслись мимо двух небольших островков, удалённых от берега, полностью обогнули далёкие купола из песчаника и мрамора и достигли большого возвышенного купола широко открытых вод залива.
В тот день в запертом городе чувствовался небольшой бриз, но на открытом природном просторе бриз дул теперь прямо в лицо. Волны начали собираться и накатываться, и, как только они достигли точки, где на удалении между высокими мысами крепостей широкий залив на глазах вливался в Атлантику, Изабель судорожно схватила руку Пьера и заговорила.
«Я чувствую его! Я чувствую его! Это оно! Это оно!»
«Что ты чувствуешь? – что именно?»
«Движение! движение!»
«Разве ты не понимаешь, Пьер?» – сказала Люси, следя с беспокойством и обращаясь к его бледному, напряженному лицу, – «Это волны, это движение волн, о которых говорит Изабель. Гляди, теперь они катятся прямо с моря»
Пьер снова погрузился в ещё более странное молчание и задумчивость. Было невозможно полностью сопротивляться силе этого нанесенного удара, подтверждающего, безусловно, самое удивительное и невероятное в полностью удивительной и невероятной истории Изабель. Он хорошо помнил её туманное воспоминание о бушующем море, которое не качалось подобно этажам неведомого, покинутого, старого дома среди гор, похожих на горы во Франции. Пока он был погружён в эти взаимно нейтрализующие друг друга мысли о странной картине и последних восклицаниях Изабель, лодка прибыла к месту назначения – небольшой деревне на пляже, невдалеке от великого синего шлюзового канала, ведущего в океан, который был теперь видим ещё более отчётливо, чем прежде.
«Нам не стоит останавливаться здесь», – прокричала Изабель. «Глядите, давайте пройдем туда! Белл должна пройти там! Смотрите! Смотрите! там в синеве! вон там, вон там! …далеко! …далеко, далеко, и далеко, и далеко, там! где встречаются две синевы и исчезают – Белл должна пройти!»
«Зачем, Изабель», – пробормотала Люси, – «нужно ехать в далёкую Англию или Францию; немного друзей ты найдешь в далёкой Франции, Изабель»
«Друзья в далёкой Франции? А какие друзья у меня здесь? – Ты мой друг? В глубине своего сердца ты желаешь мне добра? И для тебя, Пьер, я разве не ужасная помеха, отделяющая от всего твоего счастья? Да, я пойду вон туда – вон туда; туда! Я пойду, я иду! Отпустите меня! Дайте мне нырнуть!»
В это мгновенье Люси бессвязно перевела взгляд с одного на другого. Но оба, она и Пьер, теперь уже снова машинально схватили Изабель за безумные руки, как только они опять устремились за пределы лодки. Они тянули её назад, они говорили с нею, они успокаивали её; но, хотя и не столь истово, Изабель всё ещё с серьезным подозрением смотрела на Люси и с глубокой укоризной на Пьера.
Они не оставили лодку, как намечали; все и так были слишком рады, когда она освободилась от своей привязи и повернула обратно. Ступив на берег, Пьер снова торопил своих компаньонок при неизбежном проходе по многолюдным проездам,
