шанса побыть настолько значимым. Получить собеседника и слушателя, настолько увлеченного его словами, будто от этого зависит его жизнь. Это натолкнуло Льва на мысль, что такие важные для человека минуты стоит записывать. Очень медленно, не глядя, потому что делать это приходилось часто, нажал на две иконки на сенсоре мобильного и повернул его камерой к костру.
— Я думал, мы будем вместе здесь! Как в детстве! Я не художник, но я мог помогать: держать лестницу, подавать краски… Но он мне не позволил! Не то что фотографировать, даже просто приезжать запретил. Он же тут неделями жил, в палатке. Совсем один! Что ему стоило меня пустить?
«Ничего не стоило, конечно. — Гуров вздохнул. — Если бы ты, Толик, хоть немного знал Аджея, настоящего, а не ангела из твоих фантазий, ты бы знал, какое для него сокровище — каждый миг, когда на него никто не смотрит. Не любуется им, не критикует. Не оценивает. Не изводит бесконечными «а помнишь?» Да он, живя тут, наедине с самым большим в жизни холстом и красками, едва ли музыку включал, чтобы та не мешала ему быть наедине со своими мыслями. По-настоящему прощаться».
— Но ты все равно ему очень помог, Толь…
Гуров уже почти раскачался для того, чтобы сделать шажок к костру — совсем маленький, скользящий, — когда увидел то, от чего у него похолодело внутри. Говоря с ним, Милованов, осознавая, что делает, или нет, незаметно качал рукоять ножа, торчащего из стены. Если оружие достигло цели, то сейчас он расширяет рану пленника.
Ни звука не раздалось в ответ.
— Я всегда ему помогал. — Милованов смотрел на Гурова так же, как в первый день, но что-то неуловимо изменилось в блеклом лице и невыразительном голосе. Невидимое никем за всю его жизнь, в глазах Толика сияло торжество победы. Осознание того, что все было не зря. — Я был его тенью. Я всегда был рядом и пришел бы на помощь. Стоило только позвать! Вы думаете, я обижаюсь на него, Лев? Это совсем не так. Он — ангел, они живут по своим законам. Но вы все не понимаете одного. Ангел должен вернуться домой…
— Толя… Толик, прекрати это, пожалуйста…
— АНГЕЛ! ДОЛЖЕН! ВЕРНУТЬСЯ ДОМОЙ!
Сам того не замечая, Милованов кричал. Странно съеживаясь на каждом слове, будто откровенный разговор с кем-то, кроме его фотографий, вызывал у него реальную физическую боль.
— А дом его на небесах! Ведь здесь что он видел, Лев? Что хорошего дали ему все эти люди? Альбина Никитична не любила его никогда. Другим карамельки совала, а ангела шпыняла только. Писака — тот поливал его грязью, пачкал имя! Быков хотел отравить его! Об этом кто-нибудь знает? Ангел неделю под капельницей пролежал, не вставая, ведь это была такая боль!..
Гуров подумал, что Аджею и сейчас больно, но сказал другое:
— А Сифонов? За что ты убил Сифонова?
— Сифонова?.. Я не знаю, кто это такой. Да это и не важно было, пусть он хоть президент мира — он угрожал ангелу. Он ему угрожал. А я видел все тогда. Я прошел за тобой и все увидел и услышал. А потом, когда вы уехали, я задавил эту дрянь! Он больше никогда не причинит ангелу вреда!
Слово «ангел» встречалось в его речи все чаще, окончательно вытеснив из сознания Милованова тот факт, что у его жертвы есть человеческое имя. Он произносил его, смакуя, вкладывая всю страсть новообращенного. Будто долгие годы он запрещал себе это, но сегодня безумие, прочно пустившее корни в кладовке его темной квартирки, вырвалось на свободу.
— Но ты ведь сейчас тоже приносишь ему вред, Толя.
— Нет! Я не могу принести ему вред, вы все не понимаете! — На лице Милованова было счастье. Настоящее, чистое, незамутненное. Гуров стоял, напрягая каждый мускул тела, чтобы, когда появится удобный момент, броситься вперед. Весь обратился в слух и ждал, когда справа от костра, в темноте, появится Виктор. Он не знал, как далек и как сложен путь вокруг монастыря, но все внутри его кричало, что за это время можно было пешком добежать до управления и вернуться обратно с нарядом. — Я не могу принести ему вред. И не хотел никогда. Я его хранитель! Я защищать его буду, как в детстве, всегда! И домой его провожу, раз время пришло!
Время действительно пришло. Из темноты раздался неясный звук. А потом Гуров краем глаза увидел, как из своего укрытия на Толика бросился Витя. Хорошо бросился, как на учениях. Жаль, что учения личного состава не проводят на заброшенных стройках. Будто в замедленной съемке, пока поворачивал голову, Гуров увидел, как Виктор Сизый неловко припадает на левую ногу, растягивается в воздухе и падает на живот, вышибая из себя дух. Гуров не успел набрать в легкие воздуха, чтобы крикнуть, когда Толик Милованов сжатым до побелевших костяшек кулаком ударил по рукояти ножа. Последние сантиметры лезвия погрузились в стену. За мгновения, понадобившиеся Гурову для того, чтобы преодолеть несколько метров, отделявшие его от костра, фотограф с удивительным проворством выхватил нож и успел полоснуть себя по горлу. Наверное, кровь былых воспитанников детского дома имени Шульженко перемешалась на длинном, невероятно длинном лезвии. Наверное, по замыслу сумасшедшего одиночки, возомнившего себя вершителем судеб, это тоже носило какой-то скрытый от остальных смысл. Гуров не думал об этом, потому что в минуту, когда сталь проникла между кирпичей, из глубины кладки раздался звук.
Это не было криком. Но для того чтобы расставить приоритеты, Гурову вполне хватило и его. Перешагнув распластанного на земле, открывавшего и закрывавшего покрытый кровавой пеной рот Милованова, среди разбросанных инструментов он отыскал лом. Что-то сжималось внутри от каждого удара по поддающейся стене, но времени не было. Один кирпич. Хотя бы один вынуть, выбить из этого творения воспаленного мозга, и он вытащит его оттуда. И Аджей сможет вдохнуть.
Виктор, распинав ногами банки с краской, присел рядом с Миловановым, зажимая рукой его рану. Они оба были в крови. Зацепившись за торчавшую из земли арматурину, Сизый порвал джинсы и поранил ногу. Он не жаловался, не суетился. И был абсолютно спокоен. Лишь один раз, когда в костер повалились вырванные из стены, покрытые не схватившимся раствором кирпичи, и раздался сдавленный вдох, произнес, одобрительно покачав головой:
— Это ж каким упрямым нужно быть.
Толик отступил от своих правил, видимо, счел ангела Полонского достойным исключения. У Аджея оказались связаны руки и ноги. Он был в грязи с головы до ног, потому что палач, устроив неподвижное тело в нише и постепенно повышая стену, уплотнял пространство, засыпая его битым кирпичом, которого на развалинах монастыря имелось в избытке. На
