— Что же вы советуете предпринять?— резко спросил он тоном начальника, обращающегося к подчиненному.
— Очевидно, следует заявить в полицию. Не знаю только, насколько местные полицейские…
— Бесполезно. Состаршим констеблем яужезнаком. Общаюсь с ним по другому поводу.— Пейстон что-то черкнул в своем блокноте, инкрустированном слоновой костью.— Что вы еще можете посоветовать?
— Надо попытаться собрать остальные письма, пока их еще не уничтожили. Элвин Карт обещал обзвонить всех знакомых…
— Элвин?— переспросил Пейстон, широко открыв свои карие глаза.— Ну что ж, как раз подходящая работенка для него. Этот старый болван обожает совать нос куда не надо. Не знаю, разумно ли вы поступили?…
— Почему?
— Между нами, я почти убежден: именно Элвин устроил тот розыгрыш.
— Об этом-то вы и вели речь со старшим констеблем?
— Да. Он отвергает мои предположения. Все эти местные заодно, вы знаете.
Особой симпатии к Роналду Пейстону я не испытывал, но унижение, которое ему пришлось претерпеть, вызвало у меня некоторое сочувствие.
— Это была глупейшая затея, кто бы ее ни придумал,— сказал я.— Однако с анонимками дело куда серьезнее. Я сильно сомневаюсь, что их автор и тот, кто устроил розыгрыш,— одно лицо.
— Поясните.
— Розыгрыш был шуткой — очень для вас, согласен, неприятной, но все же ребяческой шуткой. А вот эти письма — дело отнюдь не шуточное: они дышат злобой, их цель — причинить людям зло, а не просто публично посмеяться над ними.
— Может, вы и правы, хотя я не нахожу тут существенного различия. Если не Элвин, то кто же? Высокообразованных соседей у нас тут можно по пальцам перечесть, а согласно вашей теории…— Пейстон вонзил в меня острый взгляд.— Что у вас на уме, Уотерсон?
Его проницательность, будь она неладна, смутила меня. От необходимости отвечать меня избавило появление Веры Пейстон -она вплыла в комнату, как ярко расцвеченное облачко.
— Что-то ты сегодня с утра на ногах, дорогая,— сказал ей муж, прикрывая анонимное письмо листком промокательной бумаги.— Что-нибудь случилось?
— Я вспомнила, что записала в свою тетрадь любопытную мысль. Я нашла ее и…
— И что это за любопытная мысль?— весело спросил Роналд.— Дорогая, у нас мистер Уотерсон.
— Доброе утро, Джон… Конечно, о розыгрышах.
— В такую рань Вера у нас неуправляема.— Роналд говорил с явной гордостью, словно показывал мне чудо-ребенка. До сих пор я не замечал у него таких проявлений нежности.
Вера озарила меня сияющей улыбкой.
— Мы, индийцы, неутомимые искатели мудрости, Джон. Еще со школьной скамьи я держу толстую тетрадь, куда записываю поразившие меня мысли. Кстати, почему вы, англичане, называете ее общей, хотя записываете в нее отнюдь не общие места, а мысли великих людей.
— У нас, англичан, тоже есть привычка к самооценке.
— При чем тут самооценка? Я оцениваю мысли поэтов и философов. Конечно, вы делаете то же самое? Ведь вы все — филистеры.
— Вера!
— Джон знает, что я его поддразниваю. Он настоящий ученый. В Индии я сидела бы у его ног.
— Слава Богу, мы не в Индии. Боюсь, ты поставила бы его в нелепое положение. Так что же это за мысль?
Звякнув браслетами, Вера открыла толстую тетрадь в яркой цветной обложке на странице, где у нее лежала закладка, и прочитала:
— «Любитель розыгрышей презирает свои жертвы и в то же время им завидует, ибо ощущает реальность их желаний, пусть даже это желания детские и необдуманные, ведь у него самого нет желаний, которые он мог бы назвать своими собственными». Это Оден[18],— добавила она.— Теперь-то ты, надеюсь, понял?
— Что понял?
— Ну, Роналд, что нужно найти человека, у которого нет своих собственных желаний.
— Такое определение можно отнести и к тебе, Вера.— Он произнес это как бы шутя, но меня потрясла его реплика.
У Веры был такой озадаченно-растерянный вид, как будто она наткнулась на невидимую кирпичную кладку. Кстати, я замечал это уже не в первый раз.
— Я хочу сказать,— поспешил сказать Пейстон,— что ты пассивная натура, принимаешь все, что ни пошлет судьба, ты, как и все на Востоке,— фаталистка. Погоди-ка.— Он взял у нее из рук тетрадь.— «Презирает свои жертвы и в то же время им завидует…» Но ведь это сказано прямо об Элвине Карте, разве нет?
Возвращаясь в «Зеленый уголок», я размышлял не о психологии любителя розыгрышей. У меня в голове, как дробинка шрапнели, засел вопрос Пейстона: «Если не Элвин, то кто же?»
Незадолго до срыва бедная Дженни принялась писать анонимные письма моим друзьям в Оксфорде. Это было проявлением ее заболевания. Дело замяли — все проявили сочувствие и понимание.
«Все ли?»-спросил я себя. И проявил ли я сам должное сочувствие и понимание, когда эта история всплыла на свет.
К моему возвращению Дженни уже проснулась. Волосы, прямыми прядями окаймлявшие ее раскрасневшееся лицо, утратили свой обычный блеск. Полные тревоги глаза молили о сострадании. Я присел на краешек постели в твердом намерении защитить ее, пусть даже от самой себя, и начал рассказывать о своих разговорах с Картами и Роналдом Пейстоном. Когда я закончил, она крепко ухватилась за мою руку.
— Ты… ты думаешь… Это я? — запинаясь проговорила она.
— Нет, Дженни, любимая.
— Говори прямо.
— Я совершенно уверен, что это не ты. Да ты и сама знаешь.
Она вздохнула.
— А в прошлый раз было наоборот. Я не знала, что это я.
— В тот раз — другое дело. У тебя был срыв, ты не могла отвечать за себя.
— И опять случится срыв, если все это будет продолжаться. Почему люди пишут такие жестокие вещи?
Я молчал, размышляя о полученном Дженни письме. «Ты больна, сука…» Я вспомнил, с какой настойчивостью Элвин возвращался к ее здоровью, когда мы у него ужинали; можно было подумать, что он знал о ее болезни. Но откуда? У нас нет ни одного общего знакомого.
— Видишь ли, такие письма может писать только душевнобольной.
— Глубоко заблуждаешься, дорогая,— сказал я, пытаясь не слышать дрожи в ее голосе, проникнутом самосостраданием. И тут меня вдруг осенило.— Послушай, все письма, что я видел, приклеены к обтрепанным картам — джокерам. У их автора самое малое три колоды старых карт. Мы с тобой никогда не играем в карты. У нас их просто нет. А подержанных колод не продают. Что и требовалось доказать.
Дженни сразу просияла.
— Какой же ты умница, мой старичок! Вот что значит хорошо тренированный интеллект.— Она притянула меня к себе и поцеловала.— Но ведь я могла украсть несколько старых колод,— весело добавила она.
— У меня тут есть догадка. Джокерами не пользуются ни в бридже, ни в висте. Карты с анонимными письмами порядком истрепаны. Отсюда следует, что автор писем часто играет в игры, где требуются джокеры.
— А я вот о чем думаю. Не странно ли приклеивать анонимные письма к картам? По-моему, кто-то пытается бросить тень на Элвина и его брата — ведь они Карты.
— Не очень-то логичное предположение.
— Во всей этой истории очень мало логики. Просто невероятно, что в таком месте…
— Самые ядовитые змеи водятся в самых райских уголках.
Дженни рассмеялась.
— Кто бы заподозрил, глядя на тебя, что ты у меня такой романтик? А может, кто и догадывается?… Была ли там Вера?
Я уже давно привык к беспорядочным скачкам ее мысли, но тут оторопел.
— Вера, в Замке сегодня утром? Да, она заглядывала. Прочитала изречение о природе любителей розыгрышей.
— В самом деле?
— На меня оно не произвело особого впечатления… Надеюсь, ты не подозреваешь ее, Дженни?
— Но ведь она изнывает от безделья.
— Упаси нас Бог отравиться ядом, который разлит повсюду.
— Но кто-то же их написал? Насколько нам известно, у Пейстонов больше всего оснований недолюбливать Элвина.
— Конечно, Роналд из тех, кто не прощает обид. Очень мстительный. Но с его деньгами и влиянием нет никакой нужды прибегать к таким булавочным уколам, как анонимки.
— А ты не допускаешь мысли, что и Вера — женщина мстительная?— лукаво спросила Дженни.
— Я бы сказал, что у нее недостаточно активный характер. Кстати, Роналд тоже отметил -разумеется, он только поддразнивал ее,— что она вполне соответствует процитированному ею описанию любителя розыгрышей: и у нее нет желаний, которые она могла бы назвать своими собственными.
— Нет желаний? Если он так думает о своей жене, то разбирается в людях хуже, чем…
— Он имел в виду другое.— И вдруг я голосом чревовещателя произнес два слова, точно вложенные в мои уста кем-то посторонним,— спустя несколько недель я с ужасом вспомню о таившемся в них образе.— Она мотылек.
