Она вынула письмо, держа его двумя пальцами, словно щипцами. Жест не показался театральным, это было естественное отвращение. Мама попыталась свести все к шутке:
— Надо же, как ты его.
— Не смейся, Мария, пожалуйста, не надо. Я не вынесу этого.
— Свонни, — спросила мама, — уж не собираешься ли ты поверить этой чепухе?
Свонни беспомощно перевела взгляд на меня, опустила руки и сцепила их, словно иначе они могли опять взлететь вверх.
— Зачем кому-то так говорить, если это неправда? Не может ведь человек взять и придумать.
— Конечно может. Из зависти.
— Этот человек видел вашу фотографию в «Татлере», — добавила я.
— А как он узнал, где я живу? Как смог что-то выяснить обо мне?
— Честное слово, Свон, ты просишь не смеяться, но я сейчас лопну от смеха. Никто, кроме тебя, не поверил бы ни единому слову. На твоем месте я просто сожгла бы письмо.
Свонни ответила очень спокойно, и тогда мы поняли, насколько серьезно она отнеслась к анонимке, как много думала о ней.
— Тебе бы не прислали. Ты похожа на маму.
Тогда моя мама все-таки рассмеялась, но как-то неискренне:
— Тогда надо спросить у нее. Если ты принимаешь все всерьез.
— Я знаю.
— Не пойму — а почему ты до сих пор не спросила? На твоем месте я бы сразу поговорила с ней.
— Мария, ты не на моем месте.
— Хорошо. Извини. Ты должна была поговорить с ней в пятницу, но еще не поздно.
Свонни чуть заметно покачала головой и прошептала:
— Я побоялась.
— Но спросить-то надо. Надо! Если ты и правда беспокоишься.
— А ты как думаешь?
— Тогда, как только вернешься домой, покажи ей письмо. Вот увидишь, эта анонимная скотина, этот спятивший ублюдок имел в виду что-то другое.
— Например? — просто спросила Свонни.
— Ну, я не знаю. Откуда мне знать? Но это же явная чепуха! Ты — мамина любимица. И мама всегда так говорит и даже не беспокоится, что может обидеть кого-то из нас. Разве похоже, что она удочерила тебя? Да и зачем ей? Она могла рожать собственных детей. До сих пор жалуется, что их было слишком много, и обвиняет в этом отца.
— Вы должны спросить у нее, — подала я голос.
— Это понятно.
— Хочешь, я спрошу? — предложила мама.
Свонни передернула плечами, покачала головой.
— Мне это несложно. Я поеду с тобой и спрошу, если хочешь.
Конечно же, Свонни не приняла ее предложение. А ведь мама поехала бы. Если бы письмо прислали ей, она не тянула бы с расспросами. Я вспоминаю о ней с нежностью. Она была хорошей матерью, необычайно бескорыстной, но не слишком впечатлительной или с богатым воображением. Свонни же казалась чувствительной, скрытной, изобретательной и неуверенной в себе. Как ни странно, все эти черты уживались в Асте — чувствительность и невосприимчивость, нежность и грубость, упрямство и уязвимость, агрессивность и застенчивость. Настоящая писательница — выдумщица и реалистка одновременно.
Мама не понимала, чего боялась Свонни. Она лишь негодовала, чувствуя, что совершен возмутительный поступок, произошла чудовищная несправедливость. И хотела расставить все по полочкам, выяснить правду у матери, и немедленно.
— Нет, я сама спрошу. Ты убедила меня. — Свонни тяжело вздохнула. В глазах у нее появилось затравленное выражение, что отныне станет привычным. — Конечно, я еще не старая, пятьдесят восемь — не так уж и много. Но в моем возрасте узнавать такое… Обычно подростки обнаруживают, что у них приемные родители. Но не в пятьдесят восемь, ради всего святого. Это не просто кошмар — это абсурд. — Несмотря на то что выражение лица осталось скептическим, с намеком на иронию, ее слова прозвучали жалобно: — Меня же не удочерили, правда, Мария? Правда же, Энн? Автор письма наверняка лжет. И зачем я только прочитала его?
После отъезда Свонни мы с мамой не стали обсуждать случившееся. Мама только заметила, что автор письма уверена в своей правоте — почему-то мы предположили, что это женщина, — но, скорее всего, письмо выросло из фантазий Асты.
— Представь, Аста придумала историю о подкидыше, а у нее таких историй несколько, и кто-то из слушателей принял ее всерьез.
Мама произнесла эти слова беспечно, словно нечто обыденное, и продолжать серьезный разговор стало невозможно. Мы сменили тему. К тому же приехал мамин «жених», кажется последний ее любовник, за которого она собиралась выйти замуж «как-нибудь», чтобы все было прилично. Потом я ушла. Ни слова не было сказано о Свонни, и чем все закончилось, я узнала гораздо позже.
В истории Асты последовала бы бурная кульминация — откровение или что-то вроде исповеди. Но ничего подобного не случилось, это была сама жизнь, которую Аста так любила приукрашивать. Свонни рассказала моей маме, что потянула еще два дня и решилась расспросить Асту. Перед этим ее трясло. Накануне она долго не могла уснуть, убеждая себя, что это последняя ночь неведения.
Утром ее вновь охватили сомнения. Может, лучше ничего не знать? Но вынесет ли она эти мучения? Они с матерью находились в доме одни. Прислуга появлялась не каждый день, и Свонни занялась домашними делами, которые нравились ей. Протерла мебель в большой гостиной, поставила цветы в китайскую вазу. Лето было в разгаре. Зеленели трава и деревья, клумбы цвели. Однако небо затянули свинцово-серые тучи, и было холодно.
Аста все еще сидела в своей комнате на третьем этаже. Она часто выходила лишь к кофе — со словами, что настоящий датчанин без кофе жить не может. В голове Свонни рождались фантазии, одна нелепее другой. Аста уехала, вышла замуж за дядю Гарри, умерла, и наверху лежит труп. Не то чтобы она боялась потерять Асту, просто думала, что теперь никогда не узнает правду.
К одиннадцати Свонни сходила с ума от волнения. Конечно, глупо так взвинчивать себя. Она, женщина средних лет, не находит себе места от тревоги, потому что неделю назад ядовитое письмо сообщило ей, что она не родная дочь своих родителей. И письмо это она перечитала не единожды, даже сравнивала с блевотиной и дохлой крысой. Выучила его наизусть.
Аста спустилась без двух минут одиннадцать. Волосы тщательно уложены, лицо припудрено. На ней был темно-синий костюм («костюм для прогулок») с шарфом цвета морской волны, приколотым брошью-бабочкой. Глаза Асты, такие же яркие, как бабочка, казалось, излучали голубое сияние.
В этот момент от нее ожидалось только две фразы: либо что датчане не могут обойтись без кофе, либо вопрос: «Пахнет хорошим кофе?»
Свонни внесла кофе. Все происходило незадолго до восемьдесят третьего дня рождения Асты, и она собиралась устроить «шоколадный вечер». То есть устроить должна была Свонни. Я однажды присутствовала на таком вечере, и это было здорово. Сейчас никто не устраивает таких приемов, где пьют горячий шоколад, в который кладется огромное количество взбитых сливок, и едят kransekage — вкуснейшие пирожные с марципаном. За кофе Аста завела разговор об этом вечере: кого она думает пригласить, какую еду следует приготовить, и тому подобное. Свонни перебила ее и сказала, что ей нужно кое о чем спросить. Говорила она с таким трудом, что даже Аста почуяла неладное.
И Свонни призналась, что это самый трудный вопрос, который ей приходилось задавать. И в конце концов это убьет ее. У нее подскочило давление, и разболелась голова. Голос звучал хрипло.
Аста молчала. У нее было лицо человека, застигнутого за недостойным занятием, ребенка, стащившего конфету. Взгляд метался из стороны в сторону. Она казалась испуганной, загнанной в ловушку, и неожиданно разразилась смехом.
— Не смейся! — взмолилась Свонни. — Пожалуйста, не надо. Я в таком состоянии… Я не спала ночами. Но если это неправда, тогда можешь смеяться. Это неправда?
Аста, конечно, сказала худшее, что могла. Она так часто поступала.
— Если хочешь, lille Свонни, пусть будет ложь, если тебе так легче. В конце концов, что есть правда?
— Moder, — более официально Свонни не называла Асту никогда. — Я имею право знать. Пожалуйста, взгляни на это письмо.
Без очков Аста, конечно же, ничего не разглядела. Она порылась в сумочке, извлекла их из футляра и водрузила на нос. Прочитала письмо и сделала такое, отчего Свонни пришла в ужас, — разорвала письмо пополам, затем на четыре части, затем еще и еще, на мелкие кусочки.
Свонни вскрикнула и попыталась отобрать их, но Аста, словно ребенок на школьной спортплощадке, решивший подразнить кого-то, зажала обрывки в кулаке и подняла над головой. Она размахивала рукой и весело вопила: «Нет, нет, нет!»
— Зачем ты это сделала? Отдай кусочки! Я склею их, мне нужно это письмо, — Свонни чуть не плакала.
Но остановить Асту было невозможно. Она схватила зажигалку, поднесла огонь к обрывкам, брошенным в пепельницу, и вызывающе поглядела на Свонни. Затем отряхнула руки, словно бумага запачкала их пылью.
