— Был совершен наезд, — констатировал он. — Есть ли у вас претензии?
Ну ни фига себе! Я даже поперхнулась от злости.
— Сам наезд, безусловно, заслуживает высокой похвалы. Но претензии есть: почему сломана только рука, почему не проломлен череп, почему не отшибло память? Согласитесь, лейтенант, все это попахивает халтурой. Не умеешь наезжать — не берись.
Человек в форме, видимо, окончательно убедившись в моем полнейшем безумии, скорбно покинул палату, пообещав зайти позже.
Милиционер, на второй взгляд оказавшийся гаишником, опять навестил меня ближе к вечеру. На этот раз он был не один. Бледный юноша с трясущимися руками, который плелся за милиционером со всей возможной обреченностью, оказался коварным водителем, совершившим на меня наезд. И теперь его молодая жизнь находилась в моих руках, и только я могла решить, заводить уголовное дело или нет.
— Если бы был летальный исход, — любезно объяснял милиционер, — вопроса бы не было. Сразу бы завели.
И он бросил гневный взгляд на молодого человека по имени Виталий.
— А раз вы все же живы… — Я виновато засопела. — …то на усмотрение пострадавшего.
— Знаете, лейтенант, мы, пожалуй, сами договоримся.
Милиционер раскланялся. Юноша Виталий оказался сообразительным.
— Вы, наверное, хотите компенсацию? — спросил он дрожащим голосом, старательно намекая как бледностью организма, так и несчастным выражением лица, что много С него не возьмешь. Ну нам много и не надо.
— Хочу. Давайте, я пишу заявление, что не имею к вам претензий, и живите себе спокойно. Но вы за это достаете мне мобильный телефон…
Виталик страдальчески закатил глаза.
— …только на то время, что я в больнице. Фрукты, йогурты — вы ж понимаете, — то, что здесь дают, есть невозможно, и знаете, вот еще что…
Смерть Марины Иван переживал очень тяжело. Из дома не выходил и почти не вставал с дивана. Лежал, повернувшись лицом к стене, и пытался ответить на бессмысленный вопрос: "Почему?" Пожалуй, его состояние более всего напоминало депрессию.
Время от времени он вставал, брел к телефону и звонил Рехвиашвили. Однако застать Сергея на работе — дело не из легких, а его мобильный все время был занят. Дозвониться удалось только к вечеру.
— Есть новости? — спросил Иван.
— Ты как там? — Сергей был встревожен, это чувствовалось. Он не помнил такого, чтобы Иван на два дня выпадал из жизни, да еще в момент прохождения важнейших проектов.
— Нормально.
— Когда появишься?
— Не знаю.
— Вань, ты давай возьми себя в руки. Хочешь, я приеду?
— Нет. Скажи, из милиции есть какие-нибудь известия?
— Приходила девочка, я тебе говорил, вне-штатница, и мужик потом. Имей в виду, я им не рассказывал о том, как Роман скандалил в тот день из-за Нефтепрома. Кстати, Вань, мне показалось, они пытаются найти у нас мотивы для убийства и очень интересуются, кому Роман на фирме мог помешать. Подумай об этом, тебе сейчас полезно, встряхнешься.
— Да всем он мешал, это известно. А они считают, что за это убивают?
— Что-то же им надо считать. Давай, Вань, приходи в себя. Извини за банальность, жизнь продолжается, и какие твои годы. На меня можешь рассчитывать, если что.
— Спасибо. Я позвоню. И ты звони, если будут новости.
Иван вернулся к дивану, лег. Ничего не поправить… Он ведь разминулся с ней в какие-то двадцать минут. А если бы встретил, то что? Что, действительно? Сказал бы: "Не ходи туда!" Да она бы не послушалась. Но кто же, черт побери, ее убил?
Иван готов'был дорого заплатить за то, чтобы узнать это. Он так и сказал себе: "Я все сделаю, но узнаю".
Виталик принес и телефон, и фрукты, и косметику, и книги. С остальным можно было не торопиться. Доедая второй килограмм персиков, я думала, что и в дорожно-транспортных происшествиях есть своя прелесть. Соседки по палате посматривали на него сочувственно, а на меня неодобрительно, принимая, видимо, за мелкую вымогательницу. Да и ладно. Теперь было важно вытурить их из палаты и позвонить маме и сестре Даше. А то ведь мои трепетные коллеги, обнаружив потерю (я себя имею в виду), первым делом попытаются, движимые самыми добрыми чувствами, разделаться с моими родственниками и доведут-таки маму до инфаркта, а Дашку до нервного срыва.
Милейший Виталик посидел несколько минут, полагая, наверное, что того требуют приличия, покряхтел, повздыхал и ушел, наконец. Он действительно, что ли, думает, что жалкая кучка фруктов — слишком высокая цена за его безобразия? Как людей давить, так пожалуйста. Как грехи замаливать, так желающих не найдешь. Сплавив этого надоедалину до завтра, а соседок — в столовую (они хотя и поломанные, но ходячие), я стала дозваниваться маме.
Проблемы в этом не было — мама отдыхала в Доме творчества писателей в Переделкине — остатки номенклатурной роскоши, которые перепадали литераторам, точнее, членам Союза писателей. Мама моя, слава богу, писателем в полном смысле слова не была, зато считалась прекрасным литературоведом, и написанные ею учебники для гуманитарных вузов были любимы как студентами, так и преподавателями. Хотя мама и не была настоящим писателем, образ жизни она вела вполне богемный, и утро у нее начиналось не раньше часа дня. Так что, по моим расчетам, сейчас она еще спала, ибо время было раннее, только-только обеденное.
— Ой, Шурик, — сказала мама сонным голосом, — здравствуй, детонька.
— Я тебя разбудила?
— Нет, что ты, — привычно соврала мама, — я уже давно не сплю.
— Отлично. Мамуля, хочу тебя кое о чем предупредить. У меня тут очередные навороты в личной жизни…
— Шурик! — Не знаю, чего больше было в мамином голосе — укоризны или сострадания.
— Нет, мам, тебе понравится. Я решила послать Синявского и сейчас от него скрываюсь. А он, ты ж его знаешь, меня с собаками везде ищет. Так вот, если тебе кто-нибудь позвонит, ты ничего про меня не знаешь.
— Я и так про тебя ничего не знаю.
— Но ты же начнешь дергаться. Я, собственно, тебя предупреждаю, чтобы ты не волновалась. Значит, кто бы ни позвонил…
— А зачем тебе прятаться от всех? — мама потихоньку просыпалась и вникала в смысл разговора. — Ты же прячешься от Валеры?
— Затем, что сам он тебе звонить все равно не будет, он же знает, как ты к нему относишься. Он кого-нибудь науськает. Придумает, что из редакции или из милиции.
— Из милиции?!
— Запросто. У него фантазия богатая.
— Но у тебя правда все в порядке?
— Мам! Ну что ты, в самом деле!
— Ладно, ладно. Ты цветы мои поливаешь? Черт! Как же мне быть с цветами? Пока меня выпишут, они могут потерять былую свежесть.
— Конечно, не волнуйся.
— И еще. Шурочка, у меня на столе квитанция в прачечную. Получи, пожалуйста, белье.
— Получу.
— Целую тебя, деточка.
— Целую, мамуля.
С Дашкой, моей младшей сестрой, получилось еще проще. Она, как и мама, терпеть не могла моего приятеля Валеру Синявского, упорно отказываясь признавать, что в наших с ним запутанных отношениях есть большая доля моей вины. Правда, и в этом я с Дашкой согласна, у него нет права загонять меня в пятый угол и запугивать, чем он занимался всякий раз, когда я пыталась от него отделаться.
Даша говорила, что ее в Валере Синявском устраивает все, кроме его человеческих качеств, имени, внешности, манеры себя вести и отношения ко мне. "В остальном, — говорила Даша страшным голосом, — твой хахаль — ну чистое золото".
С Валерой Синявским мы вместе учились, и он считался самым завидным женихом курса. Считалось, что он очень, ну очень талантлив, к тому же красив, высрк и вообще настоящий секс-символ. Поэтому в своей слабости, то есть в том, что я поддалась на его уговоры, виновата не столько я, сколько общественное мнение. Если все вокруг только и говорили: "Ах, Синявский, ох, Синявский", что мне, скажите, оставалось? Я, по молодости и по глупости, решила: "Ну, ладно, Синявский так Синявский".
Первые пару лет все было очень мило и душевно, чего не скажешь о последующих двух годах, в течение которых мы снимали квартиру на окраине Москвы. То есть, вместо того чтобы жить себе спокойно с мамой в центре и тратить на дорогу до факультета двадцать минут, я должна была надрывать свое здоровье, заботясь о пропитании и о личной гигиене Синявского. Наградой (или расплатой?) за это счастье стали переполненные автобусы, в которых я проводила по два часа ежедневно. В процессе совместного выживания выяснилось, что в первой половине дня у Синявского стабильно плохое настроение. Настолько плохое, что улыбаться по утрам он не может. Пробовал по моей просьбе, но — нет, не идет. Аргументация такая: "Утро же, какие тут улыбки?" Вечерние улыбки Синявского тоже доставались мне не без труда, и только в обмен на диетический обед из четырех блюд (это в студенческие-то годы!) и на стерильную чистоту в квартире.
