На улице было ужасно темно — она никогда не думала, что в Стокгольме майской ночью может быть так темно. Сквозь окна на лестничной клетке можно было различить глухую стену с другой стороны двора и — поскольку дом был построен углом — пугающее нагромождение пустых окон. Это было все равно, что смотреть в глаза покойнику. Слабое освещение на лестничной клетке, за которым давно уже никто не присматривал, было бледным, жутковатым, на дверях остались светлые прямоугольники в тех местах, где раньше были привинчены таблички с фамилиями хозяев, а за дверьми таились пустые, заброшенные квартиры.
Она понимала, что глупо так трусить, что, если даже она одна в доме, нет причин для такого идиотского страха. И разумеется, она одна!
Но она помнила, что входная дверь все это время была открыта, и вся дрожала, так что с трудом сумела вставить ключ в замок. Войдя в холл, она остановилась, прислонившись к стене и вдохнула запах ателье — запах пудры, духов, слежавшихся тканей, пота, табачного пепла и яблок. В темных комнатах ателье царила мертвая тишина. Впервые в жизни ей захотелось поскорее добраться до кухни и своей каморки.
Однако уже в постели она никак не могла заснуть. Усталость навалилась с удвоенной силой, болела спина, болели ноги, под закрытыми веками мелькали искры. Она не хотела лежать и думать, она хотела заснуть и проспать немногие часы, оставшиеся до звонка будильника. В конце концов, уже совсем на рассвете она забылась тяжелым тревожным сном, но жутковатые видения только измучили ее, не принеся отдыха.
Когда она проснулась, русые волосы разметались, а челка прилипла ко лбу. Она попыталась вспомнить, что же ей снилось и почему это было так страшно.
Длинный коридор и много комнат — длинные ряды пустых комнат. Она бежала, бежала — из комнаты в комнату, из комнаты в комнату. И вдруг перед ней возник какой-то мужчина. Один силуэт, без глаз, без лица. И сказал: «Я этого не хотел». Это был голос ее отца. «Я не хотел этого. Но мы постараемся справиться».
А потом она услышала собственный голос: «Я никогда не справлюсь с этим, я никогда не справлюсь, никогда, никогда».
Она шила и шила, белая нитка без конца запутывалась, время шло и шло, она то и дело колола пальцы об иголку, толстую, как шило, и шву не было конца, потому что она шила длинный-предлинный шлейф, и он змеился по полу сквозь открытую дверь и вниз по грязной лестнице. Время шло, часы тикали…
Она села в кровати и посмотрела на часы. Половина четвертого. Можно вставать и начинать уборку.
Роскошный халат синего бархата достался ей, потому что она неудачно скроила пройму. Выпив стакан апельсинового сока, почистив зубы и наскоро собрав волосы на затылке, она принялась за уборку.
С каким-то остервенением она подметала пол, вытряхивала пепельницы и сматывала рулоны ткани. Лучше работать, чем лежать и думать или видеть непонятные и страшные сны. Она с удовольствием оглядела ателье, которое снова приобрело аккуратный и приличный вид.
Наконец осталось прибрать только ту комнату, где работала она сама, и она пошла прежде поставила кофейник на огонь. Воздух в комнате был затхлый, она поспешно распахнула окно напротив двери. Вдоль длинной стены, как и в большинстве помещений ателье, находились полки с тканями, а рядом — дверь в большую комнату портних. У противоположной стены стоял почти двухметровый рабочий стол Марии.
На столе лежал отрез белой ткани, из которого она собиралась кроить платье для Камиллы Мартин.
Но…
Мария испуганно замерла.
Разве так она оставляла ткань накануне вечером? Разве она развернула весь тяжелый тюк, метр за метром, пока матово переливающийся шелк не образовал на столе огромный белый холм, похожий на сугроб, свисающий со всех сторон стола?
Она потянулась, было, чтобы прикоснуться к нему, но заколебалась и отдернула руку.
Бесформенная куча ткани ее пугала. Со все более четкой и неизбежной ясностью она припомнила, что не раскладывала ее на столе.
Это сделал кто-то другой. Это сделал кто-то другой, пока Марии не было. Но кто? И зачем?
Где-то в глубине души она догадывалась, и от этих догадок ей становилось еще страшнее. Она не хотела прикасаться к тому, что скрывалось под грудой белой ткани…
Она не хотела. Но это нужно было сделать.
Она снова протянула руку, и хотя рука казалась чужой и не слушалась, пальцы ее все-таки сжали скользкий шелк и потянули его со стола.
И тут она замерла, сжимая охапку ткани, пытаясь зажмуриться, не смотреть…
Но этого нельзя было не видеть. Каштановые волосы, опухшее серое лицо. Две нитки крупного жемчуга вокруг шеи. Костюм, который она сама кроила и сметала, как и блузку в мелкий горошек.
Именно блузка вывела Марию из паралича, и она издала вопль ужаса. Шелковая блузка, которая двенадцать часов назад была нежно-розового цвета, теперь потемнела, пропитавшись чем-то гнусно красным.
1
— Да? — сонно буркнул Кристер. — Алло? Кто это?
На часах было без десяти шесть, на улице лил дождь.
Кто-то шептал в трубку:
— Это Мария. Мария Меландер.
— Кто, простите?
— Я работаю в ателье Асты. Мы… мы с вами вчера встречались.
— Я вас плохо слышу, — пробурчал он, но вдруг понял почему и сразу проснулся. — Что такое? Вы плачете? Что случилось?
— Вы… не могли бы вы приехать?
— Куда?
— В ателье. Я здесь одна, не знаю, что мне делать и кому звонить. Я нашла… — Ее голос сорвался, и он терпеливо ждал, пока она будет в состоянии продолжать: —…Веронику Турен. Вчера вы ее тоже видели. Она лежит на моем столе. Она… она мертва. Приезжайте, пожалуйста, поскорее…
Однако от Лидинге до центра города путь неблизкий, так что, прежде чем залезть под душ, Кристер в свою очередь набрал номер.
— Дэвидсен? Хорошо. Шелегатан, 20, четвертый этаж, ателье. Ты будешь там раньше меня.
— Убийство? — с надеждой спросил инспектор уголовной полиции Палле Дэвидсен. На самом деле он ко всему и ко всем относился позитивно, однако его коллеги по службе говаривали, что три вещи заставляют его по-детски голубые глаза сиять от радости: ужасные убийства, загадочные сны и красивые девушки.
Кристер, который был на несколько лет старше и относился к своей профессии куда более критично, ответил коротко:
— Поступил сигнал. Найден труп. Сигнал весьма путаный. Я бы очень хотел осмотреть это место до того, как мы привлечем основные силы.
— Ага, понял. А я пока пойду к этой… как ее… Асте, чтобы проверить, есть ли труп. Я правильно понял?
— Нет, неправильно. Ты будешь охранять, утешать и успокаивать плачущую блондинку. Есть возражения?
Палле присвистнул и положил трубку.
Он чуть было снова не присвистнул, когда, войдя некоторое время спустя в указанное ателье, увидел Марию. Хорошенькая девушка в длинном синем бархатном халате с растрепанными светлыми волосами была явно не в состоянии правильно оценить такое восхищение. Зато он предоставил свой лучший пиджак, чтобы было, куда излить море слез, и это явно помогло, потому что девушка, наконец, высморкалась и произнесла вполне разумно:
— Должно быть, я ужасно выгляжу.
— Нет, — сказал он. — Мне нравится то, что я вижу. Особенно волосы. Кстати, запах кофе тоже.
— Он убежал, когда я… когда я…
— А что, совсем не осталось? Я, между прочим, пожертвовал ради вас своим завтраком.
Мария медленно выходила из шока. Ей все больше нравился рыжий веснушчатый полицейский, который непринужденно составил ей компанию за кухонным столом. Он не забрасывал ее вопросами и, казалось, пришел в ателье в шесть утра, чтобы жевать булочки с корицей и беседовать о погоде, рецептах приготовления кофе и разнице между шведскими булочками и датскими кексами.
— Мой дедушка был датчанин, очень оригинальный старичок. Вечно готовил какие-то загадочные настои из лекарственных трав и лечил ими все болезни — и у людей, и у животных. И еще ему снились очень странные и загадочные сны. В детстве я обожал слушать, как он их пересказывает — он, разумеется, кое-что сочинял, но в основном так оно и было.
— Мне этой ночью приснился очень странный сон, — сказала Мария, и Палле ловко и привычно выспросил у нее все детали ее кошмара.
— Вы говорите, без лица? Что вы имеете в виду? У него был провал на месте лица или что?
— Скорее как туман. Нечто неуловимое.
— Тогда откуда вам знать, что это ваш отец?
— Я… даже не знаю. Но я была уверена, что это он — как бывает во сне. Но в какой-то момент мне показалось…
— Ваш отец жив?
— Отец? Нет… он давно умер.
— А бесконечный шлейф, который вы шили, — что это был за шлейф?
— К подвенечному платью.
— Вашему?
— Нет-нет. Наверное, к тому, что заказали у нас вчера.
