Я бежала вниз по лестнице, не помня себя. Выскочив на пустынную улицу, я стала нажимать на кнопку вызова сотового телефона Бурштейна, но ответа не было. Наверно, я что-то не так напрограммировала. Нужно было туда ехать.
Из-за поворота выехала машина и знакомый голос окликнул меня:
– Валерия!
Я обернулась. Это был зеленый «Форд». За рулем сидел Додик.
Я совершенно не удивилась, что он делает около моего дома. Просто в этот момент я вспомнила, что ключи от машины я оставила дома, и Додик был весьма кстати.
– Додик! – бросилась я к нему, – отвези меня в полицию. Срочно.
– Садись, – коротко сказал он.
Я села и он сам пристегнул мой ремень.
– Что происходит? – спросил Додик.
– Я не могу сейчас тебе объяснить, просто мне нужно немедленно известить полицию. Маньяк около меня и намеревается меня зарезать.
– Да? – удивился он. – Ну тогда поехали.
До полиции было несколько минут езды. Я посмотрела на дорогу – мы ехали совершенно незнакомыми улицами.
– Где мы находимся? – обеспокоено спросила я, словно очнувшись.
– Не волнуйся, просто перерыли улицу Шапиро и я еду в объезд. Это займет немного времени.
– А… – я успокоилась. У нас в городе вечно что-нибудь перекрывали и рыли.
Додик неожиданно свернул к морю. Я испугалась не на шутку.
– Куда мы едем? Останови машину! Немедленно.
– Сейчас, сейчас, – пробормотал Додик и машина действительно остановилась спустя некоторое время.
– Пусти меня, – я пыталась отстегнуть ремень безопасности, но у меня ничего не получалось.
– Не старайся, только я сам могу его открыть, – как бы устало сказал он.
– Где мы находимся? – хотя я уже поняла где. Мы были в Национальном парке, на берегу моря, но не там, где стоят колонны и жарят шашлыки около палаток, а совсем в пустынной его части, заросшей колючим кустарником.
– Когда ты села в мою машину, я просто не мог поверить в свою удачу, неожиданно произнес он, – я же ехал к тебе.
– В полночь? Ко мне? Зачем? Я тебя не приглашала, – вдруг я поняла, что сморозила глупость – не надо было его унижать.
– Конечно не приглашала, кто я для тебя?!
Его голос почти сорвался на крик.
Боже, ну можно ли быть такой дурой?! Денис… Никакой не Денис, а вот этот странный, незаметный тип, с которым я виделась каждый день, который сидит сейчас тут, в машине, в нескольких сантиметрах возле меня. Я привязана, вокруг ни души. Меня можно зарезать, задушить, изнасиловать, а потом выбросить в море. И все. Финита ля комедия. Что же делать? Как выйти из этого положения? Я пыталась освободиться, шаря руками вокруг себя. Вдруг я наткнулась на телефон в кармане своей юбки. Мысленно моля, чтобы он заработал, я нащупала эту единственную кнопку вызова и нажала на нее вновь. Додик ничего не заметил. Он был углублен в себя и говорил прерывисто, слова безостановочно слетали у него с губ:
– Меня никогда никто не хотел выслушать до конца. Я никому не был интересен, даже собственной матери. Она била меня по лицу, когда я врал так она считала. А я не обманывал, я просто жил в своем мире, лучшем из миров. Там никто не смеялся надо мной, там никому не было дела до моих оттопыренных ушей и я всегда рассказывал интересные истории, которые все слушали до конца…
А вот я прислушивалась к сотовому телефону, который сжимала в кармане. И о, чудо, послышался еле слышный гудок вызова. Я быстро зажала рукой микрофон, чтобы эти звуки не прорвались наружу. Гудки окончились и из кармана послышалось неясное вопросительное бормотание. Я громко сказала:
– Додик, ну зачем надо было привозить меня в парк леуми – я специально произнесла название Национального парка на иврите – ведь Борнштейн не говорил по-русски, – разве мы не могли бы посидеть у меня? А то здесь так страшно – в парке леуми, – последние слова я буквально выкрикнула.
– Мне тоже было страшно, когда я ее убил, – надрывно проговорил он, но жить с ней было еще страшнее. Она говорила мне, что я никчемный, глупый урод, что я недостоин был родиться на белый свет и что ее уговорили не делать аборт. Каково это выслушивать ребенку. Если я приносил плохие отметки из школы, она называла меня тупицей, который весь в отца. Его я не помню, они разошлись, когда я был совсем маленьким.
Я вспомнила, что доктор Рабинович говорил: пока маньяк не выговорится, он не убьет свою жертву. И я торопливо стала задавать вопросы:
– Почему она тебя так не любила? Ведь она же мать?
– Я родился, когда она была совсем молодая. Ей хотелось жить и развлекаться, а бабушек не было. Я ей постоянно мешал. Она убегала из дома, а я оставался совсем один и боялся. Боялся темноты, привидений, крыс – всего. А она только смеялась и называла меня трусом. Я до двенадцати лет мочился в постель и это было еще одно подтверждение моей никчемности.
– А что потом было? – продолжала я спрашивать.
– Она безумно хотела выйти замуж и не просто так, а за богатого мужчину. А я ей мешал. Мне было семнадцать лет, я еще учился в школе и однажды пришел рано домой. Нас отпустили с уроков. Я вошел в дом и позвал ее: «Мама!». Она вышла из спальни, а за ней какой-то пузатый дядька. Он усмехнулся: «Я не знал, Симочка, что у тебя такой большой сын, а ты ведь говорила, что тебе двадцать девять.» Он ушел и никогда больше я его у нас не видел. Моя мать как с цепи сорвалась. Она кричала на меня, била по щекам, а я не понимал за что. Зато сейчас я понимаю. Ей противен был сам факт моего существования. У нее не было не только любви ко мне, даже самого элементарного материнского инстинкта. Я бы ушел из дома, но мне некуда было идти. Даже в армию. От службы я был освобожден по состоянию здоровья.
– Ты сказал, что ты ее убил. Неужели это было на самом деле?
– Однажды я пришел в дом с девушкой. Мать была дома, в сильном подпитии. С каждым годом она пила все больше и больше. Увидев нас, она сказала: «А, ты уже начал трахаться, надоело дрочить в ванной.» Девушка в слезах выскочила из нашего дома. Это просто была хорошая подружка, у меня с ней ничего не было. Она никогда надо мной не смеялась. Я развернулся и закатил матери пощечину. Она от удара упала виском на стол. Умерла она мгновенно. Я стоял возле ее тела, не зная, что делать. Вызвал скорую. Врачи увезли ее. Потом меня таскали несколько раз к следователю, но дело закрыли за недостатком улик.
– Тебя мучает совесть? – осторожно спросила я.
– Нет, не мучает, – выкрикнул он, – поделом ей. Это из-за нее я такой, как я сейчас. Она умерла, потому, что я всю свою жизнь желал ей смерти. Она была для меня единственным близким человеком, и я ее убил своей ненавистью. Я принимал наркотики, я не мог жить с этой тяжестью на душе…
Он зашелся в рыданиях. Я прислушалась. Телефон жил своей жизнью, что-то в нем потрескивало. Я одернула юбку так, чтобы карман с телефоном оказался у меня на коленях и снова громко сказала:
– Додик, я не хочу оставаться в парке леуми, поедем ко мне. У тебя машина новая, «Форд». Поедем. Я тебе кофе сварю.
Он поднял голову с руля. Взгляд был удивленный.
– Ты думаешь вернуться домой? Ты же гнала меня, когда я приходил к тебе. Как же. У тебя дома этот, программист. Зачем тебе Додик? Ты соизволила выслушать меня только когда сидишь привязанная. Иначе я тебе просто неинтересен. И другие такие же дряни, как и ты. Им я платил деньги за визит, а потом убивал, как собак. Они тоже не хотели слушать меня. Только за деньги соглашались. Этот, из клиники… Хотел положить меня в больницу и лечить. Пусть своих наркоманов лечит! А другой! Тоже мне сосед называется, а плату за прием взял. Только тогда выслушал. А обо мне можно книгу написать – такая у меня жизнь. На магнитофон меня записывал.
– А где кассета? – вставила я вопрос в его страстный монолог.
– Я забрал ее. Сначала взял – он не хотел отдавать, возражал, – а потом наказал его. И поделом!
Я чувствовала, что разговор подходит к концу. Сколько можно было продлевать его? Но я не теряла надежды. Додик тем временем продолжал:
– Сейчас ты все знаешь. Когда встретишься там, наверху с Богом, расскажи ему обо мне. Я не виноват.
«Расскажите государю-императору, что, дескать, живет в таком-то городе Петр Иванович Бобчинский..». – пронеслось у меня в голове. Вслух я сказала:
– Додик, я понимаю, почему ты так не любишь врачей-психиатров – они тебе достаточно насолили, – Господи, пусть только он не почувствует моего лицемерия, – но недавно был убит православный священник, а он-то за что?
– Все они одинаковые, – выкрикнул он с гневом, – я думал, что они там святые, а оказалось, что я для него пустое место, падаль вонючая.
– Успокойся, Давид, почему ты так подумал? Он тебя обидел?
– Я пришел к нему, думал, что он лучше, чем эти, доктора недоделанные. Хотел душу излить, ведь наболело! Для чего же они, в церкви, исповедь придумали?
– Подожди, ты же еврей.
– Да? Это я там был евреем, у моих родителей именно это было в паспорте написано. А вот бабка, материна мать, была православная. Когда я был маленький, таскала меня в церковь, креститься заставляла, иконы целовать. Это она мне про исповедь рассказала. «Ой, благодать-то какая, внучек, – вдруг сказал он изменившимся голосом, – как выйдешь с исповеди, покаешься в грехах своих тяжких, на душе легко-легко, будто ангел крылом осенил…» Врала она, бабка моя, Евдокия Никитична! – заключил он решительно.
