— Но если вы сами пришли к мысли, что Керженеков кем-то убит, тогда, вероятно, вы думали и над тем, кто же его убийца? — спросил Шатеркин, внимательно следя за выражением лица парикмахера.
— Думал, и очень серьезно думал, товарищ капитан… — Тагильцев подвинул к себе пепельницу, сбил в нее палочку пепла с папироски. — Убить мог такой человек, который ненавидел его, или такой, который знал, что при нем есть большие деньги, ценности. Вот я лично как думаю.
— Допустим, что это так и есть.
— Да-а, но вот ценностей-то у него никогда не было, не замечал я этого… И врагов опять же не было.
— Но у вас могут быть какие-нибудь подозрения.
— Подозрения, говорите?.. — Тагильцев умолк, сутулясь, наклонил голову; на высокий покатый лоб упал черный клок волос и кинул на глаза тень. — Подозрения могут быть всякие… И ошибиться ведь можно.
— Можно и ошибиться, — подтвердил Шатеркин, — но ошибку легко поправить.
— Человека я одного замечал у него… Чужой, видать, человек, а кто он такой, не знаю. — тихо и неуверенно заговорил Тагильцев. — Приходил он к нему на работу, в архив… Такой приметный, высокий. И в парикмахерской у нас бывал, мне брить его раза два доводилось. Борода у него хотя и светлая, с рыжа немного, но жесткая, как свиная щетина, не поспеваешь бритву править. Бороду хорошо запомнил.
— Как он был одет, — спросил Шатеркин, насторожившись.
— Как одет?.. — Тагильцев покусал ноготь, как незадачливый школьник перед трудной задачей. — Бороду и кожу хорошо запомнил, а вот как одет был, не помню… Кажется, в солдатской гимнастерке и брюках на выпуск. Но это не точно.
— Не помните ли, когда в последний раз заходил к вам этот человек?
— Помнится, дня два тому назад я его брил.
— Это было после отъезда Керженекова?
— Да, после… На следующий день после отъезда, — подумав, ответил Тагильцев.
— Хорошо. А долго ли в этот раз он задержался у вас в парикмахерской?
Тагильцев утомленно вздохнул, откинул со лба волосы.
— Здорово… Вы мне такие вопросы подкидываете, что у меня начинает голова кружиться. Зашел, как всякий клиент, занял очередь, посидел немного… А что дальше?.. Ага, вышел покурить… Опять зашел, это я хорошо запомнил. И так он раза два выходил курить, ввиду того, что дымить у нас здесь недозволено, — Тагильцев мотнул головой в сторону висевшей на видном месте таблички. — Пока он ходит там — очередь пропустит, опять занимает и сидит ждет. Потом я ему и говорю: «Что же вы, товарищ, не следите за очередью, так-то вы и до вечера не побреетесь…» А он деликатно извинился и говорит: «Что же поделаешь, люди торопятся по служебным делам, а я в отпуске, могу, дескать, уступить свою очередь…» Мне как-то неудобно стало. Думаю, хоть и отпуск, а не резонное дело весь его в парикмахерской в очереди просидеть. Освободилось кресло, я его и побрил.
— Есть ли другой ход в помещение архива? — спросил Шатеркин неожиданно.
— Другого хода, кроме той лестницы, которая начинается сразу за нашей дверью, кажется, нет.
— А всегда ли было так темно на этой лестнице?
— Этого не замечал, — виновато ответил Тагильцев.
— Однако какой же вы ненаблюдательный человек Семен Захарович: «не помню», «не замечал», «не слышал». А еще гвардии сержант запаса называетесь, — не сердясь, посетовал капитан.
— Да если бы я знал, товарищ капитан, что эта чертова лампешка, которая не горит на нашей лестнице, осветит эту тайну, я бы день и ночь дежурил возле нее и выходных бы с администрации не потребовал.
— Это как в той русской пословице: если бы знал, где упадешь, соломки бы подостлал.
Тагильцев припал грудью к столу, отодвинул от себя голубую стеклянную подставку с искусственными цветами.
— Он сгубил Власа. Он… Теперь-то мне кое-что понятным становится.
— А что именно?
— Вспомнил один случай.
— Расскажите.
— Однажды я спросил у Власа, кто этот человек. Керженеков немного смутился и махнул рукой. «Да так это… фронтовой знакомый»— и замял разговор. А вот теперь я по-другому понимаю этот случай. Он фронтовик, я фронтовик и тот был на фронте, так чего Влас не познакомил меня со своим другом, а? Как вы думаете, товарищ капитан?
— Вам лучше знать, Семен Захарович, — мягко ответил Шатеркин. — Вы земляки и старые друзья.
— Схитрил, — вздохнул Тагильцев. — Но ведь раньше у него никаких секретов от меня не было, почему же он стал хитрить?… Выходит, есть какая-то причина.
Для Шатеркина эта деталь не имела теперь того непосредственного значения, какое бы она могла иметь два-три дня назад. Он был уверен, что Тагильцев говорит о том же самом лице, о котором писал в своей записке старший лейтенант Котельников, о котором рассказывали ему Миша и Толик. Перед капитаном сейчас вставала новая задача: найти этого человека. Поэтому Шатеркин настойчиво расспрашивал парикмахера о том, каковы его приметы: походка, разговор? Какая на нем одежда, обувь? Всегда ли он приходил в одном и том же костюме? Не встречался ли он с кем-либо еще из работников Управления горного округа? Тагильцев теперь уже ни о чем не спрашивал, он едва успевал отвечать, и то сбивчиво, поверхностно. Видно было, что он изрядно устал. Наконец капитан поднялся.
— Что, устали? Не в привычку такое занятие?
— Никак нет, товарищ капитан.
— Не признаетесь? Сержантское воспитание: устал, но молчи, чтобы другие не уставали, — тепло улыбнулся капитан. — Я-то вижу, что вы устали больше, чем за целый день работы.
— Лишь бы на пользу пошло, — застенчиво улыбнувшись, сказал Тагильцев.
— Это будет видно потом, Семен Захарович, а пока наш разговор закончим и, конечно, сохраним его втайне.
— В этом не сомневайтесь, пожалуйста, — торопливо ответил Тагильцев.
— Вот и хорошо. Перерыв ваш закончился, там, кажется, кто-то идет…
Шатеркин забежал к себе в отделение, с нетерпением открыл сейф и достал пистолет Керженекова.
— Да, тоже с крестом! — задумчиво произнес он, подкинул пистолет на ладони и положил на место, — Однако странно…
Он сел за стол, обеими руками обхватил голову и устало закрыл глаза. Нахлынувшие воспоминания унесли его далеко из этого тихого рабочего кабинета.
Военная весна 1945 года. Капитан вспомнил Вену. Тогда она только что оделась зеленью и цветами. На рабочих окраинах еще поднимался дым заводских пожаров, но он не мешал пробуждению весны, не мог закрыть теплого ласкового сияния солнца. Большой город в торжестве и веселье встречал победу над фашистами. Прямо на улицах города звучали нежные мелодии Штрауса. В пестром и шумном людском потоке, среди светлых майских костюмов и легких, как дымка, платьев девушек мелькали грубые фронтовые гимнастерки советских солдат, принесших освобождение и мир в измученный город. Возле каждого русского солдата — толпа, хоровод девушек-вёнок. Солдат обнимают и целуют, как братьев, украшают цветами пропахшие дымом пилотки пехотинцев, тяжелые шлемы танкистов. Цветы — всюду, их великое море: розовых, белых, как первый снег, голубых, как небесная лазурь.
И вдруг вечером в разгар веселья младшего следователя военной прокуратуры лейтенанта Шатеркина отыскал дежурный офицер и, отозвав в сторону, тихо и торопливо сказал: «Лейтенант Шатеркин, вас ждут в штабе вместе с вашим Тайфуном. Сейчас же берите машину и езжайте…»
Получив в штабе необходимые указания, Шатеркин и дежурный офицер, усадив в машину Тайфуна, выехали на происшествие. Автомобиль летел глухими безлюдными улицами, темными переулками. С обеих сторон громоздились хмурые, неосвещенные здания рабочих кварталов, безжалостно исклеванных американскими бомбами. Отсюда начинался район крупных промышленных предприятий австрийской столицы — Флорисдорф.
В свете фар появился солдатский патруль, машина резко свернула в переулок и остановилась в подъезде большого серого дома.
— Вот и приехали, — выпрыгнув из машины, сказал офицер. — А теперь нам как-то надо сюда пробраться…
Свет не горел во всем здании. Офицер осветил электрическим фонарем тяжелую дверь в тусклой медной оправе, и они вошли в пустынный вестибюль. Здесь — всюду мешки с песком и опилками, разбитые ящики, упаковочная стружка, битое стекло и другой хлам, натасканный фашистами еще в дни подготовки города к обороне. Из вестибюля они прошли в зал с высоким голубым сводом, подпертым дорическими колоннами, поднялись по узкой винтовой лестнице и скоро оказались в богато обставленном кабинете. Трепетный свет сальных свечей, неизвестно как попавших сюда, чуть-чуть озарял мрачные стены, большой письменный стол, заваленный бумагами, громоздкую старинную мебель. Шатеркин засветил фонарь. На тяжелом китайском ковре, возле стальной несгораемой кассы, искусно заделанной в стену, лежал человек с пробитой навылет грудью. Касса была вскрыта автогенным аппаратом и ограблена.
