пряди устилают всю землю и по ним так приятно пройтись утром, когда они ласкают свежо и влажно, как искупавшаяся в ручье женщина. Ему захотелось поскорей спуститься вниз, найти поросшую клевером и ромашками поляну, упасть на спину и, жмурясь от удовольствия, смотреть, как солнце серебрит ветви берез, а перед глазами туда-сюда проплывают сосредоточенные на своем главном деле шмели. И даже нечистые деревья, вроде сухой вербы, не вносят разлада в это мирное царство счастья. Разве вся нечисть также не создана Богом из его собственных отражений и согрешивших ангелов?
«А может, там как раз и спрятан такой ангел?» – Человек прислушался к шевелению в мешке с новым приступом страха, ведь ему никогда еще не доводилось встречаться с кем-то из иного мира. Он попытался доказать себе, что справится со своим загадочным пленником, кем бы он ни был… Ведь человек был молодым и сильным, а существо в мешке вряд ли могло оказаться ему даже по пояс. Уж он сумел бы затолкать его обратно, после того как…
«Нельзя!» – снова и снова вскрикивал кто-то неведомый, который, наверное, пытался оберегать, но уже раздражал человека, успевшего поверить в свое право распоряжаться судьбами. Этот назойливый голос внезапно вызвал к жизни вопрос, который казался очевидным, но почему-то до сих пор не возникал: «Отчего тот бедняга не издал до сих пор ни звука? Даже если он нем, замычать-то он может…»
Чувствуя, что не в силах дольше бороться с измучившим его любопытством, человек опять свалил мешок на камни и умоляюще посмотрел на небо. Оно было подернуто серой пеленой и выглядело безразличным ко всему.
«Разве Богу есть дело до того, что творит какой-то маленький человек? – продолжал уговаривать он себя. – У Него найдутся дела поважнее… Он и не заметит, как я гляну одним глазком…»
И все же его не оставляло ощущение, что он совершает преступление. Хоть и незначительное, но противное Божьей воле. Он опасался, что, если оно даже останется безнаказанным, груз содеянного будет давить ему на сердце всю оставшуюся жизнь. И это будет потяжелее проклятого мешка…
Пока он пытался развязать крепкий узел, который тоже казался живым и ускользал, пальцы у него дрожали и мешали друг другу. С кончика носа то и дело срывались мутные капли, и человек спохватывался: не плачет ли он от страха? Ведь ему действительно было так страшно, что хотелось бросить мешок прямо здесь, на склоне горы, и убежать в свой счастливый, зеленый мир.
Но желание узнать одолевало его еще сильнее того ужаса, который, казалось, вытекал тонкой струйкой из самого мешка. Оно заставляло его торопиться, теряя голову, как спешат юноши узнать тайну любви. И наконец ему удалось распутать веревку…
Вырвавшийся вопль оглушил его самого точно гром небесный. Отскочив в сторону, человек с омерзением тряс руками, пытаясь освободиться от мгновенно облепивших его гадюк, пиявок, червей, пауков и прочей нечисти, которая все это время скрывалась внутри. Он все громче кричал от отчаяния, видя, как стремительно расползаются эти гады в разные стороны, и слышал, как нечто постороннее, треск ткани, которую он рвал на себе. Уже понимая, что нет никакой возможности затолкать их обратно в мешок, он еще пытался поймать хоть кого-то, но пока он хватал змею, пауки уже забивались под камни, а когда человек переворачивал их, там уже никого не оказывалось…
– Господи, – жалобно простонал он, не смея поднять глаза к небу. – Что же я наделал… Я же выпустил в мир нечистую силу…
Он был так потрясен, что даже не замечал слез, катившихся по его пыльным щекам. Втянув голову в плечи, он ждал, когда его поразит молнией, а минуты все шли… И минуты эти принадлежали миру, который человек мог сделать лучше, да не сделал…
Вдруг он вздрогнул, заметив, что искусан в кровь. Потом вспомнил, что подозревал это, и чуть успокоился. Но уже в следующую секунду понял: его ноги покраснели совсем не от жалящих прикосновений гадов. И сами ноги эти вроде как уже не его, хотя он продолжал ощущать каждый палец и уверенно стоял на этих тонких красных птичьих лапах. Перед глазами его внезапно выросло что-то такого же цвета, похожее на стрелу, о которых он думал по дороге.
– Я… – начал было он, но из вытянувшейся, болезненно изогнутой шеи вырвался только горестный клекот.
Он попытался ощупать свое лицо, но белые крылья с черной оторочкой по краю только испуганно взметнулись и опали. Повинуясь новому для него инстинкту, он запрокинул голову, прижавшись узким затылком к мягкой, шелковистой спине, и, клацая клювом, закричал о своем одиночестве, уже пораженный знанием, которое заслужил, а не которого жаждал: что отныне он будет зваться аистом и до конца света исправлять свою ошибку, пытаясь отыскать и уничтожить выпущенных им гадов, которых Бог назвал нечистою силой…
Черемуха казалась и не деревом даже, а большим душистым облаком, в котором можно плыть, покачиваясь от удовольствия и только изредка чихая оттого, что в носу слишком щекочется. Жоржик то и дело утирался ладошкой, но с дерева не слезал. Ему нравилось и то, что люди сверху казались совсем другими, маленькими, и то, что он сам тоже постепенно становился другим, и даже голова его вела себя по-другому. Все в ней стало мягким и подвижным, как желток в скорлупе, который влажно булькает, если взболтать его у самого уха.
Сейчас Жоржик слышал все так, будто окунулся с головой в воду и уже вынырнул: из ушей хлынуло, но до конца они еще не освободились. От этого странного ощущения ему стало смешно, и он негромко хихикал, продолжая потягивать носом и чихать. Если бы мальчик разбирался в тонкостях наркотического опьянения, то нашел бы много общего, но ему было всего одиннадцать, и ни о чем таком он еще и понятия не имел, хоть и вырос среди артистов. Жоржик чувствовал только, что ему хорошо и весело и близость черемухи приятно волнует его.
Кора у этого дерева была некрасивой – морщинистой и черной, а цветы совсем молоденькими, как мама Жоржика на свадебной фотографии. Такое несоответствие очень занимало неторопливые мысли мальчика, и, отыскивая ему объяснение, он не сразу заметил человека, наклонившегося над поваленной березой. Дерево было совсем старым, и недавний ураган его надломил. Отцу Жоржика пришлось заставить плотника, работавшего во дворце, спилить ствол до конца, иначе береза могла обрушиться на кого-нибудь из зрителей.
«Не размажет, конечно, – веселясь, отзывался Иван Таранин. – Но пугнуть может… А зрителя беречь
