К полудню пришел с поста Гвоздь. Он и сообщил, что поселок занят российскими войсками. Я приподнялась, подтащила свое тело к стене и оперлась на нее спиной. Бойцы медленно, с усилием поднимались, садились, вставали, и только теперь я начала отличать их камуфлированные тела от пола, пятен солнца и голубиного помета.
Мы медленно спустились в село, прошли мимо расставляющих палатки ребят и выстроенной рядами техники к штабу полка, и Майк сообщил руководству операцией о благополучной доставке «груза». Секу передали интендантам — запаивать в «цинк», Купцу вытащили кляп, ребят повели на кухню и растопили для них баню, но я наблюдала за всем этим, как сквозь пелену — ничто не выглядело как реальность.
Гром подошел ко мне и взял за плечи.
— Не расстраивайся, — попросил он. — Не надо.
— Я нарушила правила, — обернулась я к нему. — Два раза.
— Знаешь, что мне мой учитель сказал?
Я мотнула головой.
— В нашем деле, чтобы пошла первая настоящая отдача, надо проработать лет десять. И эти десять лет наполнены ошибками.
— Что, все десять?
— У кого как.
Я усмехнулась, развернулась и пошла прочь. Как бы мне ни хотелось сейчас завалиться в кровать, чтобы хотя бы просто отоспаться, надо было возвращаться: Купца передадут куда надо и без меня.
В Тарасов мы приехали порознь.
Первым делом я пошла в Комитет солдатских матерей.
— Давненько вас не было, Юлия Сергеевна, — холодно встретила меня председательша. Я молча кивнула головой. — Объяснительную мне на стол положите.
Я прошла к своему рабочему месту и вдруг поймала себя на мысли, что больше всего на свете ненавижу ее.
«Полегче, подруга! — остановила я себя. — Тебе надо отдохнуть. И никаких „чеченских синдромов“ — не распускайся!» Но я понимала: жить, как прежде, уже не смогу.
Я написала какую-то галиматью про заболевшую тетушку и задержки самолетов и, оставив объяснительную на столе, тихо вышла за дверь и поехала домой. В квартире я стащила с себя туфли, бросила в кресло юбку и блузку, достала свой любимый, еще мамин, плед, рухнула на диван и, обняв мохнатую китайскую пантеру, впала в забытье. Иногда я просыпалась, смотрела в желтые раскосые глаза «тезки», и мне становилось немного легче. «Ничего, — будто говорила мне игрушечная Багира, — скоро полегчает; главное — отлежаться в своей норе».
Я навела на работе полный порядок в три дня. Рассортировала жалобы по степени юридической сложности, подкрепила к ним отписки командиров частей, подготовила от имени комитета два десятка стандартных писем и принесла Светлане Алексеевне сводный отчет. Получалось так, что польза от деятельности нашего комитета есть, и немалая. У Светланы Алексеевны сразу поднялось настроение, так что, когда примерно через месяц я получила очередное послание от Грома, у меня проблем с тем, чтобы отпроситься у шефини, не было.
На этот раз Гром требовал моего немедленного приезда в Москву. «Надо в Москве что-нибудь зимнее купить», — печально осознала я, когда просмотрела гардероб и, вздохнув, достала «заначку» — двести баксов должно было хватить. Поколебавшись, вынула из-под матраса старенький «макаров», быстро упаковала большую дорожную сумку и отправилась на вокзал — московский поезд прибывал в Тарасов минут через сорок.
Мне досталась верхняя полка, и я, еле отделавшись от полупьяного соседа, желавшего непременно уступить мне свое нижнее место, улеглась на пахнущий вагоном матрас и засмотрелась в окно.
Поезда нравились мне всегда. Каждый раз, когда папу переводили в новый гарнизон и солдаты загружали огромные коричневые контейнеры мебелью и узлами, я знала: теперь — на вокзал. И что бы ни строила из себя мама, как ни трудно ей было расставаться с подругами, мы с папой понимали, что через пару часов дороги она оставит вздохи и переживания позади. Она умела жить будущим. И тогда начинались самые лучшие часы моей жизни. Трое-четверо суток папе не надо было ни готовиться в наряд, ни проверять, как я сделала уроки, ни выезжать на учения — он был только мой… ну, и мамин. На каждой интересной станции он выбегал на перрон и обязательно приносил что-нибудь необыкновенное: дыни — в Чу, рыбу — в Астрахани, сочную «антоновку» — в Курске… А потом я тоннами выносила в треугольный мусорный ящик в тамбуре липкие лимонадные бутылки и завернутые в газету обглоданные рыбьи хребты. И, конечно же, мне всегда доставалась любимая верхняя полка — как сейчас…
За окном бежали бесконечные столбы, и, если смотреть на них долго, начинало казаться, что это не поезд качается и бежит по земле, а сама земля убегает в обратную сторону.
В Москву я прибыла вечером и сразу же поехала в место, назначенное Громом для встречи. Это было фойе кинотеатра «Брест».
Андрей Леонидович подошел ко мне, как всегда, неожиданно и взял под руку.
— Я Ахмару звонил, — сказал Гром. — Болеет. Врачи предлагают операцию на колене — его тогда в бетонную яму швырнули метров с шести. Да еще и пальцы воспалились — сейчас ногти удаляют.
Я слушала. То, что Ахмару даром эти три часа у боевиков не пройдут, было очевидно еще в горах.
— Он говорит, — продолжил Гром, — ребятам тогда даже отдохнуть не дали — сразу послали на какой-то дот. Остались в живых только Сом да Хрящ. Сом в госпитале — позвоночник перебит.
Я остолбенела:
— Так это же…
— Да-да. Ахмар справки навел; похоже, Сечкина работа, ну, тот, из «округа»…
— Да я помню. Будете брать?
— Не сейчас. Сечкин — фигура особая; его в Москве крепко поддерживают.
Я вздохнула.
— А что с Хрящом?
— После этой атаки сразу же рапорт подал. Он же не дурак, понимает, что почем. Теперь на какого-то частника работает — здесь, в Москве.
— А меня-то зачем сюда вызвали?
— Работать. У тебя ведь есть знакомые в Москве?
Я улыбнулась: Гром каким-то образом знал обо мне все.
— Остановись у них, а завтра в это же время подъезжай сюда. Договорились?
— Ладно, Андрей Леонидович, до встречи…
Иван Турсунбекович Касымов был старым другом отца. Именно к нему я теперь и ехала. Когда-то папа и дядя Ваня закончили одно и то же училище внутренних войск, затем, правда недолгое время, служили в одном полку. Они так подружились, что даже в отпуск наши семьи два раза ездили вместе. Честное слово, я не помню, чтобы кому-то из военных, служивших в разных частях, это удавалось. А потом папа погиб.
Дяде Ване наконец-то дали повышение, и вот уже два года как они с женой Людмилой Ивановной живут в Москве. Они все приглашали меня приехать погостить, но так получилось, что была я у них один раз, проездом.
Я села в подошедший автобус и через сорок минут путешествия сквозь желтый свет фонарей и мелкий нежданный дождик вышла у самого дома семьи Касымовых. Зашла в ярко освещенный подъезд, поднялась на лифте на девятый этаж и позвонила в знакомую дверь под номером 154.
Дверь открылась, и я увидела немного постаревшую, но все такую же обаятельную хозяйку.
— Юленька! — всплеснула руками Людмила Ивановна. — Ваня! Бегом сюда, ты посмотри, кто приехал! Ну проходи, что же ты стоишь? А что — на улице дождь?
— О-о, кого я вижу! — вышел в коридор дядя Ваня. — Ну иди ко мне, дочка, дай я тебя расцелую! В щечку! И в другую! Ай, молодец, что зашла!
Я смотрела и не верила своим глазам: дядя Ваня был под хмельком! И хорошо под хмельком. Я присмотрелась к квартире — везде виднелись следы большой гулянки.
— Ваня же генерала получил! — радостно сообщила Людмила Ивановна.
— Ой, дядь Вань! Поздравляю!
— Так они мне вчера офицерский клуб из квартиры устроили! Все обмывали. Ну ты проходи. Сразу — за стол! — широким жестом указал дядя Ваня на царственное изобилие хрусталя, фарфора, напитков и закусок.
Меня провели помыть руки, подали полотенце, усадили за стол и пододвинули самое вкусное. Мне только и оставалось, что утвердительно кивать на каждое: «Обязательно попробуй!», «Ну что ты к человеку пристал! Пусть вот это попробует!» и завидовать. В этой семье всегда царила любовь.
— Иван Турсунбекович! — подняла я поздравительный тост. — Дядя Ваня, за вас! Такого, как вы есть. Это ваше главное звание. — Я почувствовала, как губы сами расползаются в счастливой улыбке. — Ну и за вашу генеральшу! Семейного счастья!
Разговор быстро перешел в семейное, неторопливое русло.
— Ну как ты? — осадили меня вопросами Касымовы. — Так и работаешь в своем «Калининградском» прокурором?
— Нет, — печально улыбнулась я. — Не понадобилась.
— Жаль, — вздохнул дядя Ваня. — Ты девочка талантливая… Ну и времечко пошло!
— Работу хоть нашла? — наклонила голову Людмила Ивановна. — Где ты сейчас?
— В Комитете солдатских матерей, юрисконсультом, — улыбнулась я. Привыкнув к хроническому состоянию «полуправды», когда ты просто не имеешь права даже чуть-чуть приоткрыть свой настоящий статус, я гораздо больше переживала за то, как генерал Касымов воспримет мою «официальную» работу.
