Но, глядя на окраины Хиросимы из окна вагона, Холмс не заметил почти никаких признаков близости оживленного города; он видел скопления временных деревянных хибар, похожие на расположившиеся вблизи друг от друга убогие деревушки, среди широких полей, заросших крестовником. Когда поезд сбавил скорость, подходя к полуразвалившемуся вокзалу, он понял, что заполонивший темную, корявую местность — обугленную землю, бетонные плиты, железный лом — крестовник вырос на пепелище, где прежде стояли конторские здания, целые жилые и деловые кварталы.
От господина Умэдзаки Холмс узнал, что обычно презираемый крестовник после войны нежданно оказался подарком судьбы. Внезапное появление в Хиросиме этого растения — расцветая, оно принесло дух воскрешения и надежды, — опровергло признанную теорию, согласно которой земля в городе должна была оставаться бесплодной по меньшей мере семьдесят лет. Тут и там его буйный рост многим не дал умереть голодной смертью.
— Из листьев и цветов делали клецки, — сказал господин Умэдзаки. — Получалось не слишком вкусно, поверьте, я знаю, но те, кто больше не мог терпеть, ели их, чтобы заглушить голод.
Холмс по-прежнему высматривал в окно более явственные приметы города, но поезд уже проехал сортировочную станцию, а он видел все те же хибары — растущие числом, с огородами, под которые была приспособлена прилежащая к ним незанятая земля, — и реку Энко, бегущую вдоль пути.
— Так как мой желудок в настоящее время пустоват, я был бы не против и сам отведать клецек, своеобразное, надо думать, кушанье.
Господин Умэдзаки утвердительно кивнул:
— Вы правы, своеобразное, но едва ли в хорошем смысле слова.
— Все равно любопытно.
Хотя Холмс и рассчитывал пообедать клецками из крестовника, удовольствовался он другим местным деликатесом — лепешками под сладким соусом с начинкой по выбору покупателя, продававшимися множеством уличных торговцев и в наскоро слаженных лапшичных у вокзала.
— Это называется окономияки, — сообщил господин Умэдзаки, когда они с Холмсом присели к стойке закусочной и следили за тем, как повар с великой сноровкой готовит им на большом противне обед (их аппетит разыгрался еще сильнее от горячего благоухания, которым на них веяло). Он рассказал, что впервые попробовал это блюдо еще ребенком, когда был в Хиросиме с отцом. После той детской поездки он заезжал в город еще несколько раз, обыкновенно лишь для того, чтобы сделать пересадку, но иногда продавец окономияки случался прямо на вокзале. — Я никогда не могу устоять, самый запах воссоздает в моем воображении те выходные с отцом. Мы приехали сюда, чтобы посмотреть сад Сюккэйэн. Но я нечасто думаю о том, как мы с ним были здесь, или вообще о нас с ним, если на то пошло; только если пахнет окономияки.
Холмс расковырял палочкой лепешку и, рассмотрев смесь из мяса, лапши и овощей, сказал:
— Несложное, но искусное творение, вы согласны?
Господин Умэдзаки поднял глаза от куска, который держал палочками. Он был сосредоточен на жевании и не отвечал, пока не проглотил.
— Да, — в конце концов сказал он. — Да…
Получив от занятого повара поспешные, расплывчатые указания о том, как им идти, они отправились в сад Сюккэйэн, заказник семнадцатого века, который, как решил господин Умэдзаки, должен был понравиться Холмсу. С чемоданчиком в руке он вел его многолюдными тротуарами и, лавируя между покренившихся телефонных столбов и кривых сосенок, красноречиво живописал это место, черпая из своих ребяческих воспоминаний о нем. Этот сад с его прудом, уподобленным достопримечательному китайскому озеру Сиху, говорил он Холмсу, воспроизводит в миниатюре обширнейшее пространство, — он состоит из ручьев, островков и мостиков, которые кажутся куда больше, чем на самом деле. Трудновообразимое место, подумал Холмс, попытавшись представить себе этот сад, — его невозможно было помыслить в городе, который сровняли с землей и который отдавал все силы восстановлению (его шум — стук молотков, вой тяжелых механизмов, гомон, с которым рабочие несли вниз по улице бревна, грохот от повозок и автомобилей — окружал их).
Но господин Умэдзаки с готовностью признал, что Хиросимы его детства уже нет, и выразил опасение, что сад сильно пострадал при взрыве. Тем не менее он думал, что какая-то часть его изначального очарования могла остаться нетронутой — вероятно, каменный мостик над чистым прудом, возможно, каменный светильник с ликом Ян Гуйфэй.
— Полагаю, мы скоро это узнаем, — сказал Холмс, мечтавший уйти с напоенных солнцем улиц куда-нибудь в безмятежность и покой, где он мог бы передохнуть в тени деревьев и утереть пот со лба.
Однако у моста через реку Мотоясу, неподалеку от опустошенного центра города, господин Умэдзаки заподозрил, что они где-то не туда свернули или он не совсем верно понял торопливые разъяснения повара. Но они не остановились и шли вперед, во власти картины, которая вырисовывалась вдали.
— Атомный купол, — сказал господин Умэдзаки, показывая на купол из железобетона, начисто ободранный взрывом.
Его указательный палец пополз вверх по зданию и уперся в твердое синее небо. Там, рассказал он, и произошла колоссальная вспышка, неизъяснимый пикадон, обрушивший на город шквал огня; потом несколько дней шел черный дождь — радиоактивная пыль, смешанная с пеплом построек, деревьев и тел, уничтоженных взрывом и вихрем взлетевших в атмосферу.
Когда они приблизились к зданию, ветер с реки задул сильнее и теплый день вдруг стал прохладнее. Городской шум, приглушаемый ветром, уже не так докучал им, и они остановились покурить; господин Умэдзаки поставил чемодан, зажег Холмсу сигару, и они сели на упавшую бетонную колонну (удобный обломок среди сорняков и бурьяна). Тени тут было ровно столько, сколько могли дать несколько недавно посаженных деревьев; вокруг было почти пусто и безлюдно, если не считать какой-то пожилой женщины и при ней двух помоложе; все напоминало пустынный берег после урагана. Они смотрели, как в нескольких ярдах от них, у ограды, которой был окружен Атомный купол, женщины встали на колени и смиренно положили по бумажному журавлику к тысячам таких же, лежавших там.[10] Затягиваясь и выпуская сложенными бантиком губами дым, они сидели, завороженные железобетонным строением — символом опустошения возле самого эпицентра взрыва, грозным памятником погибшим. Это было одно из немногих зданий, не целиком обращенных бомбой в оплавленные камни; над развалинами, чернея на фоне неба, изгибался подобный скелету стальной каркас купола, но едва ли не все под ним раздробилось, сгорело и исчезло. Внутри не было перекрытий, поскольку ударная волна смела все в подвал, оставив одни стены.
Но в Холмсе это здание поселило некие чаяния, отчего — он не вполне понимал. Судя по всему, задумался он, они были связаны с воробьями, рассевшимися по ржавой арматуре, и с клочками синего неба в дырявом куполе, или же — на фоне небывалого разрушения — дерзкая стойкость здания сама по себе сулила надежду. Между тем только что, когда он взглянул на него в первый раз, самая близость купола, знаменующего огромную силу страшной смерти, наполнила его горьким сожалением о том, что современная наука привела человечество в этот ненадежный век атомной алхимии. Ему припомнились слова одного лондонского врача, которого он когда-то допрашивал, — умного, мыслящего человека, отравившего без всякого видимого повода свою жену и троих детей стрихнином и затем поджегшего свой дом. После многократных вопросов о причинах его преступления врач, не желая говорить, наконец написал на листе бумаги три фразы: «На землю со всех сторон давит великая тяжесть. Посему мы должны остановить себя. Мы должны остановиться; иначе земля замрет, перестав вращаться под гнетом того, что мы на нее взвалили». Только сейчас, много лет спустя, он мог увидеть хоть каплю смысла в этом загадочном объяснении, сколь бы неубедительным оно ни было.
— У нас мало времени, — сказал господин Умэдзаки, бросив и затоптав окурок. Взглянул на часы. — Боюсь, что совсем мало. Если мы хотим посмотреть сад и успеть на паром до Миядзимы, нам нужно идти — разумеется, если мы еще хотим к вечеру заглянуть на воды под Хофу.
— Конечно, — сказал Холмс, упирая трости в землю. Когда он встал с колонны, господин Умэдзаки, извинившись, отошел к женщинам, чтобы на этот раз точно узнать дорогу до сада Сюккэйэн (ветер донес его приветливый вопрошающий голос). Докуривая сигару, Холмс смотрел на господина Умэдзаки и женщин — все они стояли рядом с угрюмым зданием, улыбаясь в свете дня. Улыбка самой старшей, чье сморщенное лицо он хорошо видел, была неожиданно блаженной и свидетельствовала о детском простодушии, что к старости порой возвращается. Словно по команде три женщины поклонились, и господин Умэдзаки, сделав то же, резко развернулся и быстро пошел прочь; его улыбка быстро растворялась в стоическом, чуть мрачном выражении лица.
