на критику.
– Я вам уже объяснила: Игорь Матвеевич вообще ничего не знает. Я считала, вы хотите попасть в амстердамскую галерею.
Акимов перегнулся через стол:
– Девочка, ты понимаешь, что у меня нет ни единого шанса выставиться в амстердамской галерее? У меня его не было бы, даже если бы украли вообще все картины Имперского союза! Ясинский скорее отправил бы Голубцову, чем меня. Ты что, проспала все выставки? Нет ни одного – слышишь, ни одного человека, которому нравились бы мои работы. Их никто никогда не купит, а интерес Ясинского – исключительно материальный.
– Мне, – тихо сказала Анаит.
– Что – тебе?
– Мне нравятся ваши картины.
Акимов презрительно скривился:
– Перестань. Я тебя и без этого выпущу. Можешь идти хоть сейчас.
Анаит вспыхнула.
– Мне нравятся ваши картины, – твердо повторила она. – Они… это очень талантливо.
– Не мелочись! Скажи уж сразу: гениальны. Может, тогда…
Анаит вскинула взгляд на Акимова, и он внезапно осекся.
– Я знаю, что ни один из наших художников вам в подметки не годится! – с плохо сдерживаемым гневом сказала она. – Не пытайтесь на меня давить! Я поступила плохо, когда забралась к вам и обыскала вашу дачу. Хотите – вызывайте полицию. Но не смейте мне говорить, что мне думать о ваших работах!
– Да я не то что… – Акимов несколько растерялся. – Никто на тебя не давит, с чего ты взяла! Что вообще за нелепый разговор…
– Ваши картины – потрясающие, необыкновенные, – продолжала Анаит, не замечая, что раскраснелась. – И «Белый кит», и «Голос», а особенно – «Нет реки». Фактически вы работаете в акварельной технике маслом, и в «Голосе» это особенно оправдано…
– Потому что краски дорогие, – буркнул Акимов.
– И серый фон! – Она не могла успокоиться. – Это ведь мешковина, правда? У вас холст говорит, понимаете, он поет!
– Экономия на серой краске у меня поет…
– А как вы контуром работаете! Я не понимаю, как это – вы ведь не учились, да? Все говорят, что вы самоучка, и тогда это вдвойне, втройне… Вы понимаете? – Она взмахнула перед собой руками, словно подбрасывая в воздух птицу. – Ай, нет, вы ничего о себе не понимаете! У вас отец художник – значит, он вам показывал?..
– Мой отец мне ничего не показывал, – резко оборвал ее Акимов, и Анаит замолчала.
Он встал, сердясь на самого себя за резкость. Идиотская ситуация… Все, надо заканчивать этот ералаш, пусть экзальтированная дурында проваливает на все четыре стороны.
Он обернулся к Анаит, по-прежнему сидящей, сложив руки на коленях, и твердо сказал:
– Ну вот что…
Она подняла на него глаза. На нежных фарфоровых щеках остывала краска.
– …есть хочешь? – безо всякой уверенности закончил Акимов.
…Мирон накрыл ей в кухне. Они сидели, разделенные узкой доской откидного стола, и девушка доедала кашу с тушенкой. Остатки соуса подобрала кусочком хлеба – ловко, аккуратно, не оставив на тарелке ни пятнышка, ни крошки. Не смущаясь, облизала пальцы.
– Ты ешь так, как будто выросла в Средней Азии, – сказал Акимов.
– Я выросла в Москве, – отозвалась Анаит. – Мы московские армяне. Папа у меня из Ванадзора. Он уехал в Москву после землетрясения и здесь познакомился с мамой. А вы?
– А я московский москвич. Перестань мне выкать, пожалуйста. Нет, объясни: допустим, ты нашла бы картины в чулане. И что? Вызвонила бы сюда Бурмистрова? Я не понимаю.
– С ума вы сошли, что ли, – оскорбилась Анаит. – Я специально приехала, чтобы его опередить. Я бы вызвала такси и увезла их, а потом придумала какую-нибудь относительно правдоподобную версию находки. Сказала бы, что стала заново осматривать хранилище музея и обнаружила их в глубине.
– Этот подвал десять раз перерывали сверху донизу.
– Не важно. Игорь Матвеевич мне бы поверил.
Акимов повернулся к плите, чтобы включить газ под чайником. Прелесть тесной кухни: можно вскипятить воду, отрезать ломоть хлеба, достать масло из холодильника – и все это не отрывая задницы от стула.
Он протянул руку – и завис.
– Ты сказала – чтобы его опередить?
Девушка кивнула.
– Зачем?
– У Игоря Матвеевича сложный характер. – Анаит очень аккуратно подбирала слова. – Он мог в горячке вам… навредить.
– То есть ты спасала мою гениальную шкуру? – Он ухмыльнулся, но видел по ней, что так оно и было: принципиальная девочка решила, что все восстановит самостоятельно.
– Не только вашу. И свою тоже. Если картины не найдутся, он меня, скорее всего, уволит.
– Подожди-подожди! А ты-то здесь при чем?
– Это же Игорь Матвеевич, – пожала плечами Анаит.
Ну да. Это же Бурмистров. Если вдруг задуматься, как Бурмистров отдыхает, то сразу представляется, как он ходит голым по огромному пустому дому, чешет яйца и давит пальцами мух.
– Может быть, это и к лучшему? – предположил Акимов.
Анаит покачала головой:
– Мне не найти другую работу по специальности. Вы знаете, кто я? Я искусствовед. Без опыта. Это как самка кенгуру без кармана – никому-то она, бедная, не нужна. Я восемь месяцев искала место после института! А взять меня согласились только в общеобразовательную школу, а потом, когда я уволилась и искала работу, – в галерею Спицына.
– Ого! – уважительно сказал Акимов.
Девушка отчего-то сжала губы и помрачнела.
* * *
Собеседование проводила женщина с желтыми волосами, лежащими вокруг головы и шеи, точно плюшки на противне, крепкими спиралевидными кольцами. Надпись на бейдже сообщала, что перед Анаит главный администратор.
– Что вы больше всего любите из Спицына? – спросила женщина.
– «Портрет королевы Елизаветы», – не моргнув глазом соврала Анаит. – Меня восхищает колористическое решение этой работы.
– Не думаю, что это верный ответ!
– Отчего же? – изумилась Анаит.
– Всеволод Игнатьевич велик во всех своих проявлениях, – строго сказала главный администратор. – Каждая из его работ заслуживает того, чтобы быть любимой.
Анаит ощутила, что ее уносит теплой волной абсурда.
– Вы правы, – аккуратно согласилась она, – но все-таки в человеке что-то отзывается в большей или еще большей степени на его картины. Мы входим в резонанс с душой художника… Проникаемся его видением и благодаря этому испытываем катарсис.
Позже Анаит сама изумлялась тому, с какой легкостью несла эту вдохновенную ахинею.
Спицын был не просто ширпотреб от искусства. Он был ширпотребный делец, король всех дельцов! Портреты власти предержащих, собственная галерея, очереди из заказчиков на два года вперед, да что там – Спицын издавал журнал, в котором публиковались истории его собственного сочинения. Был он когда-то хорошим крепким графиком, но со временем исписался.
Анаит пришлось задушить в себе искусствоведа, чтобы прийти в его галерею. Спицыну требовались экскурсоводы. Те, что имелись, не справлялись с потоком публики. Восхищенные зрители замирали перед портретом известной певицы, укутанной в лоснящиеся соболя, из-под которых кокетливо выглядывала ножка в лаковой туфельке. Спицын был король пошлости, но он гениально угадывал, чего хочет публика.
Его зритель жаждал красоты. Той ее разновидности, что являет себя в мехах, бальных платьях, локонах, позументах, ботфортах, колоннах, вороных конях и бархатных пиджаках. Анаит мечтала, что однажды Спицын создаст свой величайший шедевр, объединив все вышеперечисленное в одном полотне.
После двадцатиминутной беседы
