— Если он начнет изворачиваться и врать, я пообещаю его кастрировать. Причем вручную, — без тени юмора предложил Курбатов.
— А это не так просто сделать, — хмыкнув, возразил опытный Филипп. — Тут одной силы маловато.
Ему хватит, — успокоил Елагин, похлопывая Сашку по плечу. — Поехали, не будем терять времени. А кастрировать его сможет и Демидов. Без нашей помощи. Но намекнуть нужно, все — на пользу.
Игорь Борисович был заметно напряжен и даже отчасти встревожен, хотя и пытался скрыть свои чувства за сдержанной медлительностью, с которой встретил троих человек, явно явившихся по его душу, двое из которых ему уже были неприятно знакомы. Но прибывшие и не ждали проявлений особой радости со стороны межрайонного «важняка», мягко выражаясь обгадившегося со своим расследованием. Что, собственно, и было немедленно ему доложено сохранявшим олимпийское спокойствие Рюриком Николаевичем, фактически его ровесником, если иметь в виду возраст да и стаж работы в следственных органах.
Но, выслушав в свой адрес сей весьма неуважительный пассаж, Нехорошев вдруг почувствовал, что кровь бросилась ему в голову и еще минута — и он может не сдержаться и наговорить наглецам немало такого, о чем потом пожалеет и что в первую очередь навредит ему же самому. Кто они — и кто он?.. Ну этот шибздик из частного агентства, о нем и говорить нечего, нашему забору — двоюродный плетень. Но другие двое — из Генеральной прокуратуры. Шеф, Прохор Григорьевич, еще отдавая накануне указание Нехорошеву вручить пакет со всеми материалами дела о покушении курьеру с Большой Дмитровки, недовольно морщился. И было, видать, отчего. Ведь он сам же и беседовал с Игорем доверительно, когда на другой день после убийства знакомился с протоколом осмотра места происшествия и весьма противоречивыми показаниями случайных свидетелей, толком так ничего и не сумевших разглядеть, а потом читал краткое досье на покойника. И ничто не предвещало тогда неожиданно громкого резонанса. Всем казалось — очередная бандитская разборка.
Кто был погибший? Крупный уголовный авторитет из Петербурга. И коли это так, значит, убийство носит характер междоусобной криминальной разборки. Питерские сыщики к этому убийству интереса почему-то не проявили. Небось тоже решили: наверняка убрали его свои же бандиты, значит, туда ему и дорога одной головной болью меньше.
Но несколько дней спустя Прохор Григорьевич снова позвал Игоря Борисовича и сухо спросил, как продвигается расследование. Можно подумать, будто он не знал, что подобного рода преступления либо раскрываются по горячим следам, либо зависают, что называется, навсегда, а в данном случае явно просматривался именно второй вариант. Так вот он брюзгливым, неприятным тоном сообщил, что его первоначальное мнение о бандитской разборке, по некоторым источникам, которые он не имеет права разглашать в данный момент, подтверждается. Ну подтверждается, и слава богу, хотя непонятно, что здесь за особая какая-то тайна. Следующее его соображение тоже не отличалось оригинальностью. Он сказал, что убийство совершено бригадой заезжих киллеров, которые давно уже покинули, по всей вероятности, пределы страны, скрывшись в ближнем зарубежье. Другими словами, он подтверждал, что налицо очередной «висяк», или «глухарь», это уж как Игорю Борисовичу будет угодно называть. Следовательно, нечего и время зря терять. Остается одна проблема: куда исчезла свидетельница, пострадавшая при покушении? К ней имеются вопросы, значит, надо найти. А когда Нехорошев наивно этак спросил Прохора Григорьевича, у кого вопросы, тот раздраженно бросил: «У нас... у меня...» — посчитав, видимо, что этого достаточно.
Игорь Борисович, честно глядя прокурору в глаза, ответил, что сам, никому не передоверяя, отвозил ее из института Склифосовского домой, в Хамовники, где та собрала некоторые свои самые необходимые- вещи и попросила доставить ее на Ленинградский вокзал. Она собиралась уехать в Петербург, к своей тетушке. Показания она дала, и Нехорошев не посчитал нужным ее задерживать, тем более что она была все-таки ранена. Она и номер своего мобильного телефона ему оставила, и адрес тетушки, и обещала позвонить и сообщить, как добралась. А поскольку до ее поезда оставалось больше трех часов, смысла ожидать, чтобы лично по-
садить ее в купе, Нехорошее не видел и простился, вернувшись к неотложным делам. Но в Питере ее номер телефона не отвечает. Так что на сей счет пока ничего не известно.
Пристальный и изучающий взгляд прокурора подсказал Нехорошеву, что тот сильно сомневается в его объяснениях, а это — плохой признак. Но почему? Игорю Борисовичу ничего не оставалось, как поклясться всеми святыми и даже собственным здоровьем, что сказанное им — абсолютная правда. Его взгляд излучал саму искренность, а на сердце... скребли кошки. Но он подавил в себе вспыхнувшее волнение и на следующий вопрос, почему же она так стремительно сбежала из Москвы, уже спокойно ответил прокурору, что девушка, по ее словам, очень боялась мести со стороны убийц ее друга, а прокуратура не имела возможности обеспечить ее безопасность.
И добавил, в качестве «убойного» уже аргумента, что вот ему не без труда удалось поставить вооруженного охранника у палаты с водителем, который до сих пор не пришел в себя. Так ее несколько дней подержали и сняли по той причине, что на жизнь пациента никто не покушался, да и кому он нужен — беспамятный, а лишних людей, чтоб они просиживали без дела сутками в клинике, у них, то есть у милиции, нет.
— Да-да, к сожалению, это так... — И прокурор огорченно покачал головой. — Ну не будем торопиться с выводами, не будем. И вообще, я думаю, тебе не стоит торопиться... Но девицу эту ты мне все равно отыщи —- кровь из носа!
На том, собственно, разговор и закончился. И Нехорошее подумал, выходя из кабинета прокурора, что Прохор Григорьевич, похоже, и сам махнул рукой на это дело, видя его заведомую бесперспективность. Или же его кто-то из очень влиятельных людей попросту подтолкнул именно к такому решению? Но тогда зачем им Светлана Волкова? К ней-то какие у них вопросы?
Или, значит, ей все-таки известно гораздо больше того, о чем она рассказывала ему ночами, в перерывах между их продолжительными и совершенно сумасшедшими сексуальными истязаниями в Мичуринце, на даче у бывшего его однокашника Вальки Коптелкина, с которым Игорь и встречался-то, может, раз в году, хотя и созванивались. Валька — добрая душа, юрист крупной торговой фирмы, по первому же его звонку предложил «укрытие» в своем летнем домике в Мичуринце, куда сам практически не приезжал из-за вечной гонки и нервотрепки на фирме.
По-другому назвать то, что происходило всю последнюю неделю между ним и Светкой, Игорь и не мог бы. Он и сам был изумлен до крайности, когда вдруг сообразил, что они, оказывается, необычайно подходят друг другу, именно в физиологическом плане.
Она — холеная и необычайно выносливая физически, «атласная кобылица», как называл подобных женщин испанский поэт Гарсия Лорка, влюбленная в самое себя и давно избавившаяся от всяких комплексов и слова «нельзя» в своем лексиконе, — требовала только одного: чтобы он соответствовал ее желаниям и фантазиям. Причем постоянно. Она говорила, что в экстазе полностью отключается от любых болевых ощущений. И очень огорчалась, что ему надо на рассвете отъезжать на службу, оставляя ее в дачном одиночестве.
И он — тщедушный и сутулый, совсем не похожий на кумира своей юности Жан-Поля Бельмондо, невероятно, почти суеверно, стесняющийся броских, ярких женщин, к которым всегда испытывал необъяснимо сладкое влечение. Но при этом вечно неудовлетворенный, ввиду того что у его сухой, как щепка, и такой же колючей жены предметом единственной заботы был не он, тщедушный муж, а собственный салон красоты «Идеал». А теперь он оказался как бы между двух огней. Даже трех — дом, служба и летний домик в Мичуринце, из коих первых два безвозвратно меркли в его глазах, зато третий полыхал факелом и не обещал, а предлагал, дарил невиданное им доселе и прямо-таки невозможное наслаждение.
Последняя неделя была для него просто отчаянной — в самом прямом смысле этого слова. Жена давно привыкла к его поздним возвращениям, частым служебным командировкам, вечным задержкам и перестала обращать внимание на время его возвращения — явился среди ночи, усталый и разбитый, сам за собой ухаживай. Еда — в холодильнике, рюмка — в серванте. Какие проблемы? Многие так живут. Но теперь ему приходилось хотя бы через день заскакивать с безумными от усталости глазами домой, кидать в рот бутерброд, запивая сухую пищу холодным чаем, и терпеть, когда жена уснет, что не заставляло себя долго ждать, после чего он на цыпочках покидал дом, ограничиваясь запиской, что его срочно вызвали, и сломя голову мчался на Киевский вокзал, чтобы успеть на электричку. И проверялся, подобно Штирлицу, буквально на каждом углу: нет ли слежки, «хвоста».
