— Проходите, вас встретят.
Я открыла калитку и вошла. До дома было около пятнадцати метров, которые мне нужно было преодолеть, но тут я увидела нечто, заставившее меня остановиться как столб. Это нечто — четырехногое существо с мощной грудью и большой головой с обрезанными ушами, покрытое длинной жесткой шерстью, — сидело у крыльца и внимательно наблюдало за мной. Размером оно было с молодого бычка, и намерения, судя по его виду, у него были не самые миролюбивые. Присмотревшись получше, я узнала в нем среднеазиатскую овчарку — породу собак, которые были одновременно и умными, и бесстрашными, и сильными. Однако самое интересное заключалось в том, что собака эта была привязана к цепи, которая, в свою очередь, крепилась к толстой проволоке, натянутой от стены дома до столба калитки, и могла свободно перемещаться по дорожке, ведущей к дому. Что она и сделала, то есть пошла по направлению ко мне (наверное, я ее чем-то заинтересовала). Решив не искушать судьбу, я повернулась к калитке, чтобы выйти и напомнить в микрофон о животном его хозяйке, но, толкнув дверь рукой, поняла, что оказалась в западне: калитка не поддалась и я не видела никакой ручки на ней, чтобы открыть ее. А это животное, этот монстр с большими клыками, медленно приближалось ко мне с одному ему известными намерениями. Цепь у этой собачки была длиной метра два, и, если бы не сплошной кустарник, росший по краям дорожки, нетрудно было бы отойти в сторонку на безопасное расстояние. К сожалению, такой возможности у меня не было.
Когда расстояние между мной и этим теленком сократилось до двух метров, мне в голову пришла одна идея. Я схватила «Никон», висевший у меня на плече, и, направив объектив на собаку, нажала на кнопку. Зажужжал двигатель перемотки пленки, защелкал затвор и засверкала фотовспышка, озаряя пространство вокруг меня, но это не произвело на монстра никакого впечатления — видимо, собака была натренирована не обращать внимания на внешние раздражители. Если бы я стреляла перед ее носом из пистолета, думаю, реакция была бы аналогичной. Я уже зажмурилась и приготовилась достойно принять смерть, когда прозвучала команда, показавшаяся мне гласом ангела-спасителя:
— Мишка, ко мне.
Страшная морда, почти уткнувшаяся мне в живот, замерла, и овчарка, развернувшись, потрусила к дому.
— Не бойтесь, проходите, — сказал человек в камуфляжной форме, вышедший из дома. — Муза Григорьевна ждет вас.
— Хорошая собачка, — промямлила я, заходя в дом.
Миновав большой, отделанный дубовой рейкой холл, я очутилась в огромной гостиной, ярко освещенной хрустальной люстрой. Муза Григорьевна уже успела переодеться и с усталым видом сидела в необъятном кресле, стоящем перед камином, в котором весело плясал огонь.
— Добрый вечер, — сказала я, в нерешительности застыв у двери.
— Пожалуйста, присаживайтесь, — предложила Муза Григорьевна и показала рукой на соседнее кресло.
Пройдя по мягкому бежевому ковру, ноги в котором тонули по щиколотку, я села на краешек кресла, положив одну руку на подлокотник.
«Да встряхнись же ты наконец, — приказала я себе, — никто здесь тебя не укусит».
Я хотела уже задать свой первый вопрос, но Муза Григорьевна опередила меня:
— Хотите выпить?
Вообще-то я не пью, и не потому, что плохо переношу спиртное, а просто потому, что после выпивки меня невыносимо клонит ко сну. Я могу, конечно, выпить при необходимости или от большого желания, но чаще вину предпочитаю натуральный сок. Сейчас же я почувствовала, что мне нужно выпить, чтобы поскорее собраться с мыслями. И я согласилась.
— Рудольф, — позвала Муза Григорьевна, и из соседней комнаты появился невысокий плотный мужчина с редкими светлыми волосами, зачесанными назад, — принеси нам, пожалуйста, чего-нибудь выпить.
Сначала я подумала, что это прислуга, но мужчина был в домашнем халате и тапочках на босу ногу, и я отвергла это предположение. Он делал какие-то мелкие, суетливые движения, отчего создавалось впечатление, что он растерян или подавлен. Повращавшись на одном месте, он засеменил в соседнюю комнату и вскоре появился с бутылкой коньяка. Во рту у него шевелилась сигарета — Рудольф перебирал губами, отчего сигарета ходила туда-сюда.
— Спасибо, Руди, — снисходительно поблагодарила его Муза Григорьевна, когда он неловко поставил перед нами пару рюмок и тарелочку с нарезанным лимоном. — Предпочитаю пить этот благородный напиток именно таким образом.
Муза Григорьевна произнесла последнюю фразу тоном, не терпящим возражений.
— Вы ничего не имеете против «Реми Мартена»?
— Ничего, — улыбнулась я, поднося пузатую рюмку ко рту.
— Рудольф, мне нужно поговорить с этой милой девушкой с глазу на глаз, ты меня понимаешь, дорогой?
Рудольф, все это время стоявший в замешательстве посреди гостиной, моргнув, как-то торопливо взглянул на супругу и, сутуля спину, пошел прочь. По пути он положил окурок в пепельницу с такой осторожностью, точно одно неловкое или резкое движение могло повлечь за собой глобальную катастрофу. Его опущенные плечи, поспешность, с которой он направился к выходу, и общий загнанный вид навели меня на размышления о его тягостном житье под каблуком своей блистательной супруги. Мне было жаль его. Муза Григорьевна, будучи проницательной особой, угадала мои мысли.
— Рудольфу нелегко приходится со мной, — несколько жеманно улыбнулась она, — но мы нужны друг другу… несомненно… Мы живем в некоем симбиозе. Знаете, что это такое?
Я кивнула.
— И это несмотря на то, что Рудольф серьезно болен, болен душой, — многозначительно посмотрела она на меня. — Так о чем вы хотели со мной поговорить? — Киселева-старшая подняла на меня свои пронзительные зеленые глаза и затеребила коралловые бусы, плотными рядами охватившие ее стройную шею.
— Об Алексее Замуруеве, — прямо сказала я, не сводя с моей собеседницы глаз.
Я ожидала увидеть, как дрогнут ее губы, как по лицу пробежит тень воспоминания, как она отведет взгляд или опустит глаза. Ничего подобного — на меня невозмутимо смотрели два холодных зеленых изумруда.
— Не понимаю, — произнесла она бесстрастным голосом, — какое он имеет ко мне отношение?
— Он работал с вашей дочерью, — начала я, но она резко прервала меня:
— Вы знакомы с ней?
— Разговаривала пару раз… Она производит впечатление человека решительного, — добавила я с иронией, которая мигом была понята моей умной собеседницей.
— Не завидую ее будущему супругу… — понимающе усмехнулась она. — Марине очень часто не хватает женственности. Я имею в виду не внешность, она красива и одевается со вкусом, но в ее отношениях с мужчинами присутствует какая-то неприятная резкость. Мужчин нужно покорять лаской…
Я поглядела на ее красивые холеные руки, унизанные кольцами и перстнями, на тонкие запястья в экстравагантных плоских браслетах. Я почему-то подумала о мягких кошачьих лапках, в розовых подушечках которых таятся коварные острые коготки.
— Я столько раз говорила ей об этом, — продолжала Муза Григорьевна. — Она либо напрочь отвергает, либо принимает все слишком близко к сердцу. Она не знает, что такое ни к чему не обязывающий флирт… Она думает, что любовь — это беспроигрышная лотерея, в то время как любовь не что иное как рулетка. Отсюда все ее сердечные беды…
На лице Музы Григорьевны появилась самодовольная улыбка, тон голоса стал высокомерно-пренебрежительным. Как-то странно было слушать подобные суждения о собственной дочери, да еще произносимые с такой пренебрежительной интонацией. Нет, это говорит не мать, это вещает умная и удачливая соперница. Что же здесь удивительного, ведь Замуруев крутил любовь и с мамой, и с дочкой. Причем от дочки переметнулся к маме. Во всех фильмах, где поднималась проблема такого вот женского соперничества матери и дочери, любовник обычно начинал с мамочки и переходил к дочери. Понятное дело: молодость, свежесть, очаровательная неопытность и непосредственность последней пленяли его, и он очертя голову кидался в опасную любовную авантюру. Опасную, потому что зачастую покинутая мамочка его новой пассии беспощадно мстила ему, вплоть до физического устранения.
В случае с Замуруевым картина была совершенно другая: любовник от дочери переметнулся к матери.
— А вы всегда знали это, поэтому и вышли победительницей… — прозрачно намекнула я на ее связь с Замуруевым.
Я приготовилась, что Муза Григорьевна резко парирует или молча укажет мне на дверь. Но мадам и бровью не повела.
На губах Музы Григорьевны заиграла насмешливая улыбка.
— Не пойму, о чем вы?
— О вашем общем с дочерью увлечении, — спокойно ответила я, решив подражать Киселевой-старшей и делать вид, что я отношусь к нашему с ней разговору как к невинной светской беседе на общие темы.
