— Вы хотите сказать, что мы обе пали жертвами страсти к Замуруеву? — рассмеялась она. — Забавно. Но спешу вас разочаровать: я тут ни при чем. Марина, конечно, увлеклась, но не настолько серьезно, как вы думаете, а я…
— …вышли победительницей, — подхватила я, воспользовавшись ничтожно короткой паузой, возникшей в реплике моей собеседницы.
— Я всегда выхожу победительницей, но это не тот случай, когда уместно обсуждать мое чемпионство, — сухо сказала Киселева. — И не забывайте, — осадила она меня, — я делаю вам одолжение, обсуждая с вами сердечные дела моей дочери.
«И ваши тоже», — чуть не сорвалось у меня с языка, но я вовремя опомнилась.
— Давайте лучше пить коньяк, — более миролюбиво сказала она, очевидно, решив сгладить впечатление, произведенное на меня ее холодным, резким тоном.
Она собственноручно плеснула в мою рюмку граммов пятьдесят «Реми Мартена» и откинулась на спинку глубокого мягкого кресла.
— Муза Григорьевна, я обсуждаю с вами, как вы выразились, сердечные дела вашей дочери только для того, чтобы хоть немного продвинуться в расследовании обстоятельств смерти Алексея Замуруева. Я далека от того, чтобы выносить какие бы то ни было моральные суждения и оценки. Моя задача — установить истину. Ваша дочь любила Замуруева, и он ее тоже любил, по крайней мере в течение какого-то времени. Он изменил ей с одной манекенщицей, работавшей в агентстве вашей дочери. Марина, узнав об этом, уволила эту манекенщицу…
— Дура, — неожиданно крикнула Муза Григорьевна, — вместо того, чтобы дать мальчишке натешиться, начала выслеживать его! О, господи! Я же вам говорила, — уже более спокойно произнесла она, — что вместо того, чтобы маневрировать и ловчить, моя дочь выходит на ристалище. Мужикам никогда не стоит показывать своих слабых мест, они все превратно толкуют, ими нужно управлять как марионетками.
— И вы управляли Алексеем?
— Пока мне это не надоело, — открылась наконец она. — Вернее, пока я не поняла, что этот мерзкий мальчишка вознамерился управлять мной.
Глаза Музы Григорьевны потемнели, в них закипало негодование. Она раздувала ноздри, что, признаться, ей очень шло. По-мужски, как водку, опрокинув рюмку коньяка, она успокоилась и подозрительно затихла. У меня мелькнула мысль, что сидящая передо мной женщина вполне сгодилась бы на роль расчетливой убийцы. А как же Терещенко? Она могла отомстить и Терещенко. Но ведь она, если верить ее словам, не вчера рассталась с Замуруевым… Несмотря на наличие у Киселевой-старшей мотива для свершения преступления, мне почему-то не верилось, что она может опуститься… до убийства? — вот именно. Когда речь заходит о такой женщине, пусть немного забавной в своем спесивом и призрачном желании крутить мужиками, отравление, нож или стрельба выглядят не то чтобы смехотворно и унизительно, но как-то абсурдно. Такая, как Муза Григорьевна, по прошествии месяца скорее всего забыла бы обо всем. Кем для нее был Замуруев? Я почему-то не могла поверить в то, что она питала к Алексею по-настоящему глубокие чувства.
— Вы знаете, что ваша дочь закатила скандал в квартире у Терещенко?
— Это она всегда умела, — пренебрежительно отозвалась Муза Григорьевна. — Но это ничего не значит, — насторожилась она, поняв, к чему я клоню. — Марина не способна на… на преступление. Она для этого слишком… Она выплескивается, понимаете, дает волю словам, эмоциям, но потом раскисает.
— Марина сказала мне, что в момент убийства находилась с Максимом Назаровым. — Я внимательно посмотрела на Музу Григорьевну. — Но он, как вы понимаете, не может являться свидетелем в полном смысле этого слова.
— Не знаю, что она в нем нашла? Я склоняюсь к мнению, что Марина затеяла с ним роман только для того, чтобы досадить мне. Я столько раз знакомила ее с замечательными молодыми людьми…
Я вспомнила о Лазаре и еле подавила улыбку, готовую растянуть мой рот до ушей.
— Досадить вам, чтобы отомстить за Алексея?
— Ну что вы, Ольга, такое говорите! — Она снисходительно посмотрела на меня и покачала головой. — Марина даже не подозревала, что я и Алексей…
Она замялась, плеснула себе еще коньяку и осушила рюмку.
— Вы так думаете или просто лжете? — в лоб спросила я.
— Какое это имеет значение? — с вызовом сказала она, глядя на меня в упор.
Я была так напряжена, что опьянения почти не чувствовала, Муза Григорьевна же точно трезвела после каждой проглоченной порции «Реми Мартена».
— Ваши подчиненные были в курсе ваших отношений с Замуруевым…
— Вы и до моих подчиненных добрались? — весело спросила Киселева. — А вы упорная!
— Спасибо, но меня сейчас интересует, как отнеслась Марина к вашему роману с Замуруевым?
— Проигнорировала, — лаконично ответила Муза Григорьевна. — Вы беседовали с Лазарем? — догадалась она.
— С ним.
— Тряпка, — дала Лазарю краткую, но сочную характеристику Киселева. — А что касается моих отношений с дочерью, то хочу сказать вам, что они никогда не были безоблачными или чересчур интимными… Я видела, что Марина переживает, но это только…
— …подзадоривало вас? — взяла я на себя смелость закончить за нее фразу.
— Чушь! — поморщившись, выпалила она. — Не подзадоривало никоим образом, просто я хотела доказать дочери, что Замуруеву грош цена, что он при любом удобном случае променяет ее на первую подвернувшуюся женщину, если, конечно, та не слишком уродлива… Лешка соблазнял и имел все, что двигалось, дышало и…
Язык у Музы Григорьевны стал заплетаться — все-таки коньяк брал свое. Она лениво поднялась, прошлась до столика, где стояла пепельница, и, взяв ее, вернулась на свое место. Закурила, предложила мне. Я поблагодарила ее. На дне красивой бронзовой пепельницы лежали три окурка, на одном из них был след темно-красной помады.
— Муза Григорьевна, где вы были вчера в полдень? — неожиданно для нее спросила я, стараясь сбить ее с толку этим вопросом и не дать времени придумать себе алиби.
— В банке, а что?
— Именно в это время вчера в квартире, что она снимала, была убита та самая Терещенко Лиля, которую ваша дочь месяц назад уволила с работы.
— А я-то здесь при чем? — Муза Григорьевна скептически пожала плечами. — Поверьте, я не имею к этому никакого отношения. Мне жаль эту девушку, жаль Алексея, хотя он и разочаровал меня, но что я могу сделать?
— Вы были на последнем показе Замуруева?
— Мы были там с Рудольфом, а что? Его осенняя коллекция мне, честно говоря, не понравилась, — манерно сказала она, выпуская струйку дыма. — Слишком много мишуры, разных деталей… Ничего солидного и элегантного.
— А кто может подтвердить, что вы были в банке?
— Мои подчиненные. Вы ведь наладили с ними контакт, — иронично сказала она. — Вам и карты в руки.
— Вы любили Алексея? — прямо спросила я.
— Это мое личное дело, — спокойно, но твердо произнесла Муза Григорьевна. — Он нравился мне, только и всего… Кроме того, хорошо трахался, — судорожно рассмеялась она.
Когда приступ нервного смеха прошел, она посмотрела на меня — очевидно, пыталась по моему лицу определить, какой эффект произвели на меня ее неожиданная откровенность и грубое словечко, которое эта изысканная дама не постеснялась произнести.
— А чем он вас разочаровал? — как ни в чем не бывало спросила я.
— Он неискренне ко мне относился. Ему нужно было склонить меня к одной сделке… Вернее, не ему, а его мафиозному родственничку. Замуруев изменял своей жене, и ее брат решил, прибегнув к угрозам и шантажу, надавить на Лешку, с тем чтобы он повлиял на меня в этом направлении. Речь шла о крупном банковском кредите. Я не пошла на это, можете отметить в вашей будущей статье, — усмехнулась она.
Так что же, выходит, Ложкин все-таки вполне мог прикончить Замуруева?.. Но зачем ему понадобилась Терещенко? А может, ее убил не тот, кто убил Алексея?
— Откуда вы узнали, что Замуруев получил от брата своей жены это задание?
— Замуруев любил мою дочь, она это знает. Я прослушала запись на автоответчике в ее квартире. Алексей признался ей во всем. Она не брала трубку, когда он звонил, избегала его. Все это после того случая с манекенщицей…
— Терещенко, — напомнила я.
— Вот-вот. У него не было никакой возможности поговорить с ней, кроме как через автоответчик. — Голос Музы Григорьевны заметно дрогнул. — Он сообщил ей о нас, рассказал, зачем, как он выразился, связался со мной… — Она хотела подавить захлестывающую ее горечь, но это ей не удавалось.
Я вдруг отчетливо поняла, что Киселева-старшая любила Замуруева так же, как и Киселева-младшая. Я испытывала сочувствие к ним обеим.
Я затушила окурок в пепельнице, присоединив его к четырем горелым собратьям, фильтры двух из них были к тому же основательно изжеваны, и вдруг мое сознание прожгло одно воспоминание. Это было как удар молнии. Вот так неожиданность! Сердце сначала робко затаилось в груди, словно прислушиваясь к свалившемуся на меня как снег на голову открытию, а потом неистово забилось.
