— А ссора?
— Вы имеете в виду ссору у бухгалтерии? — следователь усмехнулся. — Почитайте показания людей, знавших Лапчинскую. Эта молодая особа обладала очень непростым характером. Она была высокомерной, пробивной, нетерпимой к чужим слабостям. Коготки у нее были — не дай бог! Она никогда не церемонилась и шла напролом. Такая перебранка — непременный атрибут каждого ее дня, каждого места работы. Я думаю, если бы не любовник, люди не были бы к ней столь снисходительны. — Следователь помолчал немного. — Вам кажется странным, что две женщины, сотрудничавшие с газетой «Без цензуры», погибли примерно в одно и то же время. А мне не кажется. В этой газете в прошлом году взорвали корреспондента, два года назад один из редакторов по пьянке на машине разбился, у самого Грибова жена при смерти — говорят, рак лимфатической системы. Конечно, можно попытаться связать все эти трагедии, но разве это будет правильно?
Ивакин молчал, глядя в окно. Поучающий тон следователя его начал раздражать. «Со статьей про Лапчинскую дело явно нечисто, — думал Ивакин. — Почему эта статья направлена против Грибова, почему содержит много неточностей, как она вообще появилась в газете, почему ее нет в электронной версии, наконец? И что за намеки на антиквариат, на Рубенса?»
— В статье говорится про других любовников Лапчинской, — произнес он вслух. — Это соответствует действительности?
Следователь покачал головой.
— Даже намека на ее измены я не нашел. Да Грибов такой человек… Он не потерпит.
— Вот вам и мотив.
— Да, это мотив. Но, честно говоря, я сам в это не верю. Шекспировские страсти, как написано в этой статье, — он брезгливо приподнял газету и бросил ее обратно, — это не про Грибова. Он только свистнет, и на ее место десятки прибегут. И Лапчинская это понимала. Она целиком от него зависела. Все, что у нее было — это его подарки, его связи. Конечно, если бы он узнал, что она ему изменяет, он бы рассердился. На этом, собственно, и строится наша версия, но эта версия никак не вяжется ни с его характером, ни с ее. Лапчинская была умная, осторожная. Она замуж за него мечтала выйти. Это она боялась его потерять, а не он ее.
— М-да, — произнес Ивакин. — Вы мне позволите в бумагах порыться?
Следователь кивнул без особого энтузиазма.
— А парочку чистых листов не одолжите? — чувствуя себя совсем наглым, попросил Ивакин.
Следователь молча достал бумагу. Ивакин придвинул стул, стараясь не глядеть на него. Следователь постоял немного.
— Пойду в столовую, — недовольно сказал он. Ивакин не ответил.
Что бы там кто ни думал, но он, пенсионер Ивакин, твердо верил в то, что эти две смерти связаны. Его вера основывалась на совершенно бездоказательной уверенности в том, что Марина знала: Лапчинскую должны убить. В среду к ней пришли материалы о смерти любовницы шефа — молодой и высокомерной девицы, тайну которой она открыла и с которой спорила утром того же дня, — но доказательств того, что эти материалы действительно к ней пришли, у Ивакина тоже не было. Люди, далекие от его работы, и не представляли, сколько таких бездоказательных уверенностей помогали ему раскрывать дела.
Неизвестно, знал ли Грибов о споре своей бывшей однокурсницы и нынешней любовницы. Скорее всего, не знал: ведь он сообщил, что не видел Лапчинскую ни в среду, ни в четверг.
Он подтвердил, что Алена позвонила ему в среду утром из бухгалтерии и он пообещал приехать к ней вечером. Согласно показаниям Грибова, они виделись не чаще двух раз в неделю — оба были занятые, современные люди. Однако редактор не смог выполнить обещание. В конце рабочего дня поступило сообщение о покушении на руководителя одной из думских фракций — эту фракцию газета «Без цензуры» негласно поддерживала. Главный редактор уехал на неофициальное совещание в загородный клуб, там и заночевал. Он, правда, успел позвонить любовнице и перенес свидание на следующий день, на четверг, на вечер. Он сказал ей: «Приеду поздно, после двенадцати. Зато останусь до утра». Лапчинская, по его словам, не огорчилась: она моталась по городу весь день и вернулась домой очень уставшая.
На следующее утро, в четверг, она не работала. Алена поздно встала, посетила парикмахерскую, массажиста, часа три провела в спортивном клубе, поужинала с подругой в ресторане. В девять была дома. Около двенадцати по домофону позвонили — сигналом Грибова. Согласно показаниям соседки с первого этажа, Лапчинская не стала спрашивать, кто пришел — из своей квартиры она открыла дверь в подъезд. Минут через двадцать охранники из офиса напротив услышали, как хлопнула дверь. А еще через сорок минут к дому подошел Грибов — именно подошел, так как машину он оставил на улице, куда выходят окна спальни. Он позвонил по домофону, но ему никто не ответил. Грибов потоптался немного у двери, подошел к освещенному окну охраны, попросил закурить. На вопрос следователя, почему он не зашел в подъезд (сделать это было нетрудно — от резкого толчка дверь легко открывалась), Грибов ответил, что устал. «Я подумал, она все-таки обиделась на вчерашнее, и не хотел никаких объяснений. Я даже обрадовался, что ее нет: у меня были тяжелые дни». Согласно его показаниям, до десяти вечера он был за городом с женой, а следующие три часа до своего появления во дворе дома на Пречистенке провел в дороге. Следователь указал на то, что три часа — это многовато. Грибов ответил, что больше часа простоял в пробке на Рублево-Успенском шоссе. Слова о пробке подтвердили сотрудники ГИБДД на въезде в город. Машину Грибова видел и постовой в Раздорах. Но все это было до одиннадцати вечера. А вот дальше никакого алиби у Грибова не было. Он сказал: «Я катался по городу. У нас было не принято приходить раньше, чем условились. Она любила приводить себя в порядок часа по три. Почему я никуда не заехал? Я люблю ездить по городу, когда у меня плохое настроение. Что? Да, в тот вечер у меня было плохое настроение. У меня жена умирает».
На следующий день примерно в восемь утра уборщица дома на Пречистенке обнаружила, что квартира номер двенадцать не заперта. Она несколько раз позвонила, а потом вошла.
Тело Лапчинской находилось в большой комнате на полу. Никаких следов борьбы обнаружено не было. Судя по всему, между Лапчинской и ее убийцей успел состояться какой-то разговор — достаточный для того, чтобы пройти из прихожей, но недостаточный, чтобы сесть в кресла или выпить чаю. Выстрелы были произведены с близкого расстояния («меньше одного метра» — указывалось в деле), смерть наступила практически мгновенно, лицо было обезображено.
Ивакин достал еще один лист бумаги.
Следствием были допрошены десятки свидетелей. Множество людей крутилось по ближним и дальним орбитам вокруг самоуверенной общительной фотохудожницы. Высокомерный и в то же время расхлябанный бомонд глянцевой журналистики, сильно пьющая богема в лице художников, клипмейкеров и актеров средней руки, публика из салонов красоты, личный тренер по шейпингу, пара бесприютных разбитных подружек — бывших соседок по общежитию, куда менее удачливых, чем Алена (Ивакин представил, как приятно ей было угостить их суши в японском ресторанчике), — сквозь печальные страницы дела проступал образ молодой женщины, созданной для Москвы и ее покорившей.
С каким-то странным чувством Ивакин вглядывался в созданный на бумаге газетно-журнальный мир по окраинам этого мира бродила и его дочь. Слабая легкомысленная москвичка, папина дочка, как она проигрывала в сравнении с Аленой Лапчинской, какими ватными, мягкими были ее локти, каким доброжелательным взгляд!.. «Впрочем, что мы знаем о своих детях, — вздохнул Ивакин. — Что знала о дочери мать Лапчинской!» Он быстро пробежал глазами страницу с ее показаниями и захлопнул папку.
Бурная судьба понаделала немало водоворотов на Аленином пути, но никакой политикой здесь и не пахло. Были попойки, был кокаин, были разные любовники (те, что до Грибова) и среди них даже один солнцевский (тоже лимитчик, как и Алена, но он проник в Москву с другого входа и уже давно из нее выехал в сибирскую колонию). Было также несколько мутных историй с перепродажей антикварных вещиц — Ивакин нахмурился, — вот, наконец, появился и Грибов, не слишком влюбленный, не слишком склонный переплачивать, но умный талантливый человек, тратящий на то, что было ей действительно нужно — на ее карьеру.
Судя по всему, Алена не имела никакого отношения к сложным политическим играм любовника, и этот любовник, уставший от газетных интриг, должен был умиляться ее политическим невежеством, поощрять его. Ведь как это мило: фотографии. Вот балерина устало присела на край стула, вот девушка в парке насмешливо смотрит на двух танцующих стариков, вот виды Парижа, вот жена Михалкова в красном палантине — Алена специализировалась на беспроблемных темах.
Так что же она должна была «провернуть»? Какое такое дело, о котором догадалась Леонидова? И как она о нем догадалась, если и та, и другая появлялись в газете считанные разы и ничего друг о друге не знали? И что делала Леонидова после ссоры в бухгалтерии?
