тяжело роняя каждое слово.
– Я ничего не хочу сказать, просто излагаю факты. Могу ли я узнать… что с вами? Вам плохо?!
Инвалид, сморщившись, положил руку на сердце и прошептал:
– Ничего… позовите служанку…
– Вероятно, мне лучше уйти? – обеспокоенно спросил Полежаев, но Сафонов замахал рукой:
– Не уходите. Я продиктую вам список всех ее знакомых – вы ведь за этим пришли?
* * *
Выйдя на улицу, продуваемую крепким свежим бризом, Полежаев нервно натягивал перчатки и смотрел вдаль, в сизый петербургский туман.
Все, что он узнал в доме Сафонова, казалось ему и правдоподобным и неправдоподобным одновременно.
Смог бы он… вот так?
На секунду он представил себя прикованным к инвалидному креслу. Тряхнул головой, отгоняя наваждение.
А ведь при его службе это вполне возможно. Да – получаешь пулю в спину, поврежден позвоночник – и вуаля! Остаешься парализованным инвалидом при молодой красавице жене… Да, это реальность. И хватило бы у него… чего? Хладнокровия? Философского отношения к жестокому давлению обстоятельств?.. Чтобы вот так…
Он снова досадливо мотнул головой. Лучше об этом не думать. Но все же…
Насколько естественна ситуация, когда мужчина, любящий, полный чувств и страстей… да, тело парализовано, но душа-то жива… «входит в положение» своей жены и не только смиряется, но и говорит обо всем так спокойно, как о чем-то вполне естественном?
Нет. Естественным это быть не может. Но тогда что? А что, если Сафонов и есть главный злодей в этой истории?
Что, если события развивались так: сначала Маршанов приходит к Сафонову и ставит его в известность о похождениях жены. Сафонов, истерзанный ревностью, убивает жену… Допустим, у него есть преданный слуга, который поможет ему спрятать тело, но надо еще и отвести от себя подозрения. Ага! Вот мы и подходим к возможной разгадке всех этих убийств! Ведь что получается, господа?
Если убита одна лишь Сафонова, то мы спросим, кому выгодно убить Сафонову? И ревнивый муж сразу попадает под подозрение.
Однако если убиты разные люди, связанные между собой только тем, что они вместе позировали одному художнику, то вопрос, кому это выгодно, поневоле будет поставлен иначе, что отводит подозрения от супруга мадам Сафоновой!
Тогда уместно спросить: а что если Сафонов стоит и за всеми остальными убийствами? Если они были сделаны по его приказу?
И в самом деле! Кто мог подозревать о таком мотиве, как ревность Сафонова, узнавшего о романе его супруги с Бережковым? Только те, кто позировал Кузмину для картины. Если от них избавиться, то сразу можно убить одним выстрелом двух зайцев: и свидетелей нет, и мотив убийства из очевидного становится неясным. Но постойте…
Нет трупа – нет преступления. Возможно, Сафонова еще жива. И пока он не нашел ее, живую или мертвую, выводы делать преждевременно.
* * *
– В конце концов, я все же отказался от этой версии, – закончил свое повествование Полежаев.
– Почему же? – спросила Александрина заинтересованно.
Полежаев помедлил, усмехнулся. Была у него одна странная особенность. Стоило ему рассказать своему «сердечному дружку» Александрине о каком-то безнадежном деле, как он сразу начинал видеть какой-то маячок вдали. И запутанная, как клубок старой пряжи, история начинала казаться ясной и простой…
Теперь он объяснял – не столько ей, сколько самому себе.
– Да слишком это все сложно… Он человек умный и не может не понимать, что одно убийство еще можно совершить так, чтобы не оставить улик. Но в череде убийств где-то да вылезет ошибка, и чем больше убийств, тем меньше шансов остаться неразоблачённым… А если учесть, что ему, инвалиду, пришлось бы полагаться при этом на наемных исполнителей, – нет, нереально.
– А может, дело и вовсе в чем-то другом? В самой картине, например? – задумчиво спросила Александрина.
– Что значит, в картине? Думаете, в ней какая-то мистическая сила? – Полежаев улыбнулся.
– А может быть, на картине нарисовано что-то такое, чего мы просто не заметили? Какая-то деталь, которая выдает преступника с головой? И пока вы ищете мотивы во взаимоотношениях людей, ответ изображен на самой картине?
– Это едва ли.
– Почему же?
– Убийство Маршанова имело причину совершенно прозаическую: он шантажировал и был убит. Его подруга, потеряв любимого человека, покончила с собой.
– Ну а почему умер Бережков? От угрызений совести?
– Скорее, от страха быть разоблаченным, ну, и от чрезмерных возлияний по этому поводу… По сути, он зря боялся! Он был уверен, что наши следователи до него со дня на день доберутся, а они, – Полежаев махнул рукой, – такие ротозеи! Уж конечно: связать Бережкова, живущего на верхнем этаже в парадном, с Маршановым, который упал в пролет лестницы в этом же парадном, и, соответственно, заподозрить в Бережкове убийцу – это ж непосильный труд! Потрудиться установить, что они были знакомы, найти мотив, найти документы, а документы хранились у Бауткиной… Куда проще объявить Маршанова самоубийцей и закрыть дело.
– Но вот что еще непонятно: как письма этой дамы попали к шантажисту? Он что, на почте кого-то подкупил?
– Да, это вопрос. Жаль, что спросить нам некого…
– Но это же очень важно! – воскликнула Александрина.
Помолчав, она продолжала задумчиво:
– Не дает мне покоя эта картина. А вернисаж уже закрыли?
– Увы, да.
– А где можно было бы на нее еще разок посмотреть?
На записку, отправленную утром к художнику с курьером, ответ пришел незамедлительно. Картина все еще находилась в мастерской; он, Кузмин, готов принять у себя в любое время как Полежаева, так и эксперта по мистическим явлениям, с которым тот хотел бы его навестить…
Через пару часов супруги Полежаевы появились в дверях мастерской художника. Александрина вдохнула острый, пряный запах масляных красок и растворителей, огляделась.
Сквозь огромные окна, казавшиеся голыми без занавесок и гардин, лились на пыльный пол яркие прямоугольники солнечного света. На обшарпанном столике, прикрытом бархатной тканью, стояли кувшин, гипсовый бюст Артемиды и яблоки – художник, лишенный заказчиков, писал натюрморт.
То, что в качестве эксперта по мистическим вопросам к нему в гости привели прекрасную даму, для Кузмина было неожиданностью, – впрочем, неожиданностью приятной. Он тут же расшаркался, выразил желание в будущем написать портрет мадам Полежаевой; затем почтительно подвел Александрину к картине и любезно спросил:
– Вероятно, вам хотелось бы побыть одной?
– Нет, не уходите, – с живостью отвечала Александрина, – скажите мне, почему на картине вот эти тени – такие длинные, на потолке? Они и в самом деле так падали? Они словно нависают зловеще над всеми, кто сидит за столом…
Художник вдруг замолчал. Вид у него был озадаченный. Казалось, он внезапно что-то понял. О чем? О картине? О самом себе?
– Я… не помню, – пробормотал он наконец. – Я не уверен, кажется, они так не падали. Я уже потом, когда все позировавшие разошлись, дописывал по памяти.
– И эти тени тоже?
– Да, и тени…
– А почему у вас вот эти тени как бы длиннее остальных? Ведь по закону перспективы…
– О! Так вы рисуете?
– Немного, – смущенно пробормотала Александрина.
– Вы
