правы насчет перспективы – она нарушена. Но почему, я и сам не могу ответить на ваш вопрос. Видите ли… Картину написать – это не просто мазать кистью по полотну. Это что-то вроде таинства! Сначала ее замысел вынашиваешь в себе, примерно вот как женщина ребеночка… А потом, когда понимаешь, что пора, тогда наступает самое важное, самое чудесное. Это прозвучит странно, но когда я пишу картину, я порой испытываю такое чувство, словно не я сам, а кто-то другой водит моей рукой. Может быть, это какая-то интуиция, – глаза Кузмина светились тихим светом. – И поверьте, в такие минуты испытываешь удивительное чувство единения с кем-то – или с чем-то… большим и теплым, с некой сущностью, и эта сущность – не ты… Но чувство, что этот кто-то – родной и близкий и понимает тебя лучше, чем ты сам, оно на редкость приятное, это чувство. Я никогда не понимал слова «вдохновение», но может, это оно и есть. Не знаю, как это выразить…
– Я понимаю, – тихо отвечала Александрина, – знаете, я сама хоть и неважно рисую… я никогда не училась, но вот это чувство, которое вы описали, оно мне знакомо.
– Правда? – обрадовался Кузмин и воззрился на свою собеседницу с нежным умилением, словно нашел родную душу.
Александрина меж тем смотрела на картину во все глаза, зрачки ее словно дышали. Приоткрыв губки, она прилежно изучала каждую деталь картины. Наконец, указывая рукой, спросила:
– Эта дама – это Сафонова, та, что исчезла? А это рядом с ней кто?
– Бережков, тот, который умер от болезни сердца.
– А кто этот юноша? Вот, в углу, на заднем плане, отбрасывает самую длинную тень…
– Это Павел Никишин.
– Он словно наблюдает из угла за этими двумя… А это? Кто эта девушка с растерянным видом?
– Осинкина, кузина этого Никишина.
– Кузина? Вот как… Тогда эта девушка – Бауткина?
– Да, а это Маршанов. А рядом с ним – литератор Ремизов, они о чем-то спорят.
– А сколько стоит эта картина?
Художник тяжело вздохнул.
– Ее хотел купить купец Фомичёв, за большие деньги, но боюсь, сделка не состоится, – ответил он мрачно.
– Отчего же?!
– Все было прекрасно. Поначалу. Но как только он услышал про таинственные смерти, пошел на попятный. Мол, в этой картине явно нечистая сила, раз такие дела творятся… Хоть возьми да уничтожь ее!
– Не надо, – мягко возразила Александрина. – Может, все еще будет хорошо.
Распрощавшись с художником, супруги вышли на улицу; вид у Александрины был презадумчивый.
– Ну что? – поинтересовался Полежаев не без иронии. – Может быть, вы уже скажете мне, кто в этой истории главный злодей?
– У меня нет доказательств, – пролепетала Александрина, – но мне кажется, я знаю… Только вы надо мной не смейтесь, ладно?
* * *
Утро следующего дня выдалось серым, моросящий дождь наводил уныние. Дело по мере продвижения вперед все больше запутывалось.
– И что же теперь? – растерянно спросил Кошечкин. – Ладно, смерть первых трех понятна… Но что с Сафоновой? И кто застрелил Ремизова?
– Будем опрашивать тех, кто остался в живых.
– Но о чем?!
– Обо всем. Надо понять, какие отношения связывали этих людей. Навестите знакомых Сафоновой: вдруг кто-нибудь что-то да расскажет. А я навещу Полину Осинкину.
Мадемуазель Осинкина, как выяснилось, проживала в красивом каменном особняке. Войдя и представившись, Полежаев попросил аудиенции мадемуазель Осинкиной, и услышал в ответ от служанки:
– Я спрошу… Только вы уж, батюшка, поосторожнее – хворает она, совсем плоха.
И замогильным шепотом, сделав трагическое лицо, прошептала:
– Не померла бы…
«Похоже, проклятье картины действует. Да что за чертовщина!» – промелькнуло в голове у Аристарха Модестовича. Вслух он произнес:
– Давно ли?!
– Да нет, барин, недавно… Третий день поди…
Да что ж такое! Просто наваждение…
С мыслью о том, что какой-то мистической силой картина все же, вероятно, обладает, Полежаев прошел в просторную комнату, подошел к кровати и остановился в недоумении.
На кровати возлежала сухопарая старуха, никак не похожая на юную деву с картины.
– Следователь Полежаев, Аристарх Модестович, – представился наш герой. – Простите, я искал мадемуазель Полину Осинкину.
– Я и есть мадемуазель Полина Осинкина, – проскрипела старушка, – а тебе, батюшка, небось помоложе кого увидеть хотелось?
– Признаться, я искал ту Полину Осинкину, которой лет восемнадцать.
– В монастыре она, – старуха вздохнула тяжко, горестно.
– А что она там делает, простите?
– Постриг принять собирается, – старушка старалась говорить спокойно, но губы ее задрожали, и ладонью она смахнула слезинки.
– И давно она там?
– Три дня как уехала… Извини, батюшка, дышать мне нечем, худо… За один месяц двоих потеряла… ради кого жила… один этот остался, глаза б мои его не видели…
– Прошу извинить меня, о ком вы говорите? Кого вы потеряли?
Старуха помолчала. Потом зашептала:
– Своих-то у меня не было – замужем не была, так племянников растила – Полю да Лёвушку… И вот Лёвушка мой умирает скоропостижно, а Поленька в монастырь собралась… Дьявольская, дьявольская эта картина, и художник этот душу нечистому продал, не иначе.
– Погодите, а как фамилия вашего… Лёвушки?
– Бережков его фамилия, он сынок сестры моей старшей, Катюши. Говорил ему дохтур – пить нельзя, сердце слабое, а он пил без удержу… Ох, все из-за этой картины… Я уж по-всякому его стращала, дескать, наследства лишу, если узнаю, что безобразничает он, пьет и с дамами замужними фордыбачит… Ради его же здоровья стращала.
«Так вот почему Бережков так испугался Маршанова. Даже если Маршанов и не знал про эти „стращания“, то все равно Бережков-то понимал, что слухио его связи с замужней дамой могли дойти до старухи, а это равносильно потере наследства – по крайней мере, он-то взаправду верил, что старуха не шутит…»
– А отчего же ваша внучка Полина… или кто она вам?
– Племянница внучатая.
– Отчего же она вдруг собралась в монастырь уходить?
– Ну а как же – боится. Жить-то охота. Все ведь, кто на картине нарисован, поумирали… Не так, так эдак. Вот она и испугалась за себя. А тут еще этот… будь он неладен, – она сморщилась, махнула ладошкой.
– Кто – этот?
– Да Пашка. Внук сестры моей двоюродной, Татьяны. Начал ей внушать: мол, за грехи свои все пострадали… Она к батюшке, а тот ей: молись, грехи замаливай. Какие у нее грехи, Бог ты мой?! Дитя ж невинное… А она так забоялась, что аж в монастырь навсегда решила податься.
– Простите, а фамилия у Пашки есть?
– Никишин. Всю жизнь Танька меня ненавидела, козни строила, жениха увела… Ну и поделом им обоим, разорились они. А теперь этот Пашка непутевый, все крутится вокруг Поленьки. В женихи ей набивался, только я ей строго наказала: даже не думай!
– Ну да, конечно, он беден, – поддакнул Полежаев.
– Да не в деньгах дело, – она облизнула губы, – злой он…
Она закрыла глаза. Лицо ее вытянулось, она как будто заснула. Но внезапно она широко раскрыла глаза и потянулась всем немощным телом к Полежаеву.
– Уговори ее, батюшка, отговори от монастыря! Я тебе заплачу, отпишу в завещании…
