Он нервно рассмеялся, в груди родился какой-то всхлипывающий звук. Умолк Пашка надолго, словно прислушиваясь к тому, как глохнут среди недальних стволов произнесенные им слова.
Замер у машины Ступин: к чему бы это? Расстегнул кобуру, как бы чего не случилось.
Сверлил Пашка глазами небо, отмирали в нем счастливые мгновения.
— Нет! Такое, — он мотнул головой, — не для нашего брата. На лесоповале норму тянуть до хлебной пайки придется Огню.
Его неожиданно прорвало, слова полились покаянные, не остановишь.
— Я ведь всю ночь не спал. Знал, что не одна машина вам нужна. К чему такая мелочь. Ремень бы оставили — удавился. А сейчас голове полегчало. Не боюсь я зоны. Это в первый раз страх до костей пронимает. Потом обвыкаешь. Но ведь счастья там и горсть не наберешь. А на волю выйдешь — куда прислониться? Вот жизнь на новый оборот и заводит, дружки старые тут как тут. Так где выход для таких, как я?
Повернул лицо, глаза будто у больного, глядят и не видят.
— А он в тебе, Павел. Волю в кулак зажмешь — остановишься. А против всех идти, знаешь? Раздавит жизнь, как сапог зазевавшегося мураша.
Опять молчали. Не торопил Алексей, слушал журчание воды. Не верил в скорое признание Пашки, хотя чувствовал — стронулось что-то у того в душе.
Придвинулся Пашка, топорщилась из-под фуражки ржавая щетина — остатки рыжих кудрей.
— Только не подумайте, что речкой меня купили. Я на милицейские медовые посулы не падкий. А человека путного тоже распознать могу. В колонии жизнь так учит, что год на три вольных менять можно. Там, если крутиться не будешь, быстро вразнос пойдешь. Так вот, надумал я перед зоной очиститься. Сам решил, без разных там подсказок. Пускай худо будет мне от своих — такого там не прощают. Но и в страхе жить... А до сути вы все равно и без меня докопаетесь. В общем, спрашивайте...
— Не надо, Павел.
Алексей дотронулся до его руки.
— Поехали. Сам все напишешь, что сказать надумал. И себя очистишь и суду полегче ответ держать будет.
Хардина привезли в три часа дня. Он молча оглядел кабинет: стол, четыре стула, в углу небольшой на два отделения сейф. И только потом, кажется, заметил невысокого молодого человека. Молча склонил голову в поклоне. Кто он, Хардину было невдомек, с той стороны двери висел лишь стеклянный ромбик с цифрой «девять».
— Чем я обязан столь странным интересом ко мне?
Хардин тряхнул головой, откинул назад длинные волосы, которые почти коснулись плеч, и без приглашения сел. Было что-то наигранное во всех его жестах, словах, мимике.
— Извините, что потревожили, Александр Иванович, иногда служба того требует.
— Ну, если служба... — Хардин развел руками, скрипнул под его массивным телом стул.
— Правда, дело выеденного яйца не стоит. Можно бы позвонить в ателье, да, знаете, по телефону не очень удобно решать подобные вопросы. А зовут меня Алексеем Леонидовичем Коротковым. Начальник районного отделения уголовного розыска.
Привстав со стула, Хардин снова склонил в поклоне голову. Спасибо, мол, за столь необычное знакомство. Но Алексей уловил, как тревожным жаром полыхнули его глаза.
Он поднялся, под руками сдвинулось на столе стекло, на пол упала какая-то бумажка с надписью. Он быстро ее поднял и медленно пошел к окну, чувствуя, как Хардин провожает его своим пристальным взглядом. Что ж, дорогой ретушер, помучайся от неизвестности.
Сейчас Коротков мысленно был с Пашкой. Крепко запутался парень. О чем сейчас его думы? Будет ли до конца откровенен?
Он повернулся и также неспешно возвратился к столу, встретился глазами с Хардиным.
— Александр Иванович, меня интересует некий Павел Горючкин, который несколько дней назад навестил вас по неотложным делам.
— Как вы сказали, Горючкин? Не приходилось слышать. Среди моих знакомых такого нет. Клиенты, конечно, иногда у меня бывают, которым вынь да положь изображение за пять минут. Но это редко. Но Горючкина не помню. Врать не буду.
— Тогда я вам немного напомню. Высокий, лицо бледное, в веснушках, а волосы рыжие, курчавые.
Развел Хардин руки, отказываясь, и на лице ничего не прочтешь.
— А надо бы, Александр Иванович, вспомнить. Да и стыдно с вашей профессионально-цепкой зрительной памятью забыть столь приметного парня.
— Да, да, постойте, кажется, я что-то припоминаю.
Морщил Хардин высокий лоб, нависали над ушами мягкие рассыпчатые волосы. Со стороны посмотришь, сердится человек, оторвали его для пустяков от серьезного дела.
— И то верно, был такой рыжик-пыжик, студентом назвался, спрашивал, не приму ли его на квартиру. А я, знаете, уже не молод, хотя и один живу, скука, но не рискнул. На хлеб-соль пока хватает. К тому же по ночам пленку сушу — проявляю. А тут пусти, что будет? Джазы-мазы, танцы-манцы. Да еще девочки пойдут, губки малиновые, юбочки под самую репку. Нет, это не по мне. Отказал студентику рыжему, поищи-посвищи по подъездам, авось, кто и пустит.
— Отказали, значит, в квартирке?
— Начисто.
— А вы, Александр Иванович, в юности стишками случайно не баловались?
— Было такое, пылал во мне поэтический жар, да потом угас. Водичкой его студеной залили.
— Я и гляжу, вас все на сравнения тянет, на слог высокий. А под водичкой той вы, конечно, в виду свою отсидку в колонии имеете?
Умолк Хардин, будто обиделся. Знал Алексей уже все о Хардине, о прошлой его жизни и даже уверен был в той тайне, что родилась в его квартире с приходом Пашки. Ждал от Фирсовой звонка, надеялся на добрые вести. Сильно надеялся. Отвез Пашку с пескариной речушки в следственный изолятор, передал стопку чистой бумаги и Фирсову по соседству оставил, чтобы закрепила в протоколе Пашкины признания. А сам сюда приехал, другой этап в дознании предстоял. Горючкин должен прояснить роль Хардина во всей этой истории, у него в руках подходы к этому человеку. Расскажет Фирсовой, и тогда запирательство фотографа против него же и обернется. Напустил дыму — пускай самому и глаза ест.
Молчал Хардин, всем видом показывая, что оскорбился. Теперь не скоро разговоришь. А звонка все нет и нет. Что там стряслось? Алексей шевельнул кистью правой руки, и подушечки пальцев, едва прилипая к стеклу, начали отстукивать дробь. Этот «зуд» в пальцах Коротков ненавидел, но не мог совладать с собой — время тянулось бесцельно, а хотелось скорее услышать слова, подтверждающие его догадку. Молчание затягивалось, и он взял карандаш и стал чертить на чистом листе бумаги разные геометрические фигуры. Это его успокоило, и он снова обратился к Хардину.
— Я, Александр Иванович, так скажу. Кто оступиться не может. От тюрьмы да сумы, сами знаете... Слышал о вашем «таланте», о том, что он у вас три года личной жизни перечеркнул. Так и винить в том надо только себя...
И тут раздался телефонный звонок. Нетерпеливо прижал трубку к уху, ловил далекий голос. Разливалось по телу тепло, смотрел на Хардина. Собран, насторожен, каждый звук ловит. Не выдержал, закричал в трубку:
— Спасибо, Александра Степановна. По пути заверните с делом на Комсомольскую, я вас обязательно дождусь. (На улице Комсомольской находилась прокуратура, и просьба «завернуть» туда означала — подписать у прокурора постановление на арест Хардина.)
С большим внутренним облегчением он положил трубку. Не подвел Пашка, рассказал о банде. И о Хардине тоже. Указал, что навещал его трижды, отвез карточку брата и старые документы. Под чужой фамилией бродит теперь где-то Крест, а под какой, известно только Хардину. Пашка действительно не знает или не захотел показывать против брата.
— Так на чем мы, Александр Иванович, разговор прервали? На том, что золотые руки имеете. Вот и хочется мне понять, зачем сей бесценный дар вы на преступные цели растрачиваете, очень любопытно. Конечно, лестно за того же начальника паспортного стола расписаться, да так красиво, как и он не умеет. Или из меченого документа[5] чистый бланк сделать, а потом заполнить его по своему желанию.
Так можно судьбу иного человека переиначить, развернуть ее на сто восемьдесят градусов. Был, скажем, вор-рецидивист Леха Крест, честно трудового дня Родине не подаривший, а стал славным тружеником с прекрасной биографией, с солидным рабочим стажем.
Взметнулись вверх брови у Хардина.
«Припекать стало, — живо отметил это Алексей, — о своих тяжких задумался, погоди, сейчас совсем горячо станет».
— Да вы, Александр Иванович, не волнуйтесь. Я это тоже пока образно говорю. Тянет иногда на сочинительство.
Не торопился, приберегал на конец обвинительные слова, ждал реакции Хардина.
— Молодой человек, — тот возмущенно поднялся со стула. — Я вам заявляю...
— Извините, Александр Иванович, я еще не закончил. К тому же, в чужой монастырь, как известно, со своим уставом... Или вы что-то хотите сказать? Нет? Жаль. Не поняли вы мою мысль, иначе бы за нее ухватились. Есть у меня крепкое желание, такое крепкое, что трудно объяснить словами, но я постараюсь. Хочется еще раз услышать о ваших встречах — я не оговорился, именно о встречах — со «студентом», то есть Пашкой Горючкиным, по кличке «Огонь», единоутробным братом известного Лехи Креста. Желательно именно от вас услышать новую фамилию Креста, благословленную ему с вашей легкой руки, о тех деньгах, что за «работу» оставлены. Ну, а чтобы все сказанное мною наветом не прозвучало, посажу я через час-другой для очной ставки напротив вас этого рыжего и задам ему эти же вопросы. И по этому поводу подскажу одну прописную истину, которой ни один опытный преступник не чурается: факты — вещь упрямая, от них никуда не спрячешься, и тут уж никакими отговорками или молчанием себя не обелишь. Так что скажу смело: остались вы, Александр Иванович, у разбитого корыта, и рыбки золотой нет, чтобы все это в сон превратить.
