- Премного благодарен, - с иронией отозвался Стеттон. - Так чего же хочет от меня полиция?
Науманн широко улыбнулся:
- Этот старый дурак был здесь?
- Если под "старым дураком" ты подразумеваешь шефа полиции, то да, он звонил, - сказал Стеттон. - Будь любезен, объясни, в чем дело. Я считал, что ты, Фраминар и доктор все уладили.
- Так и есть, - ответил Науманн, сев и затянувшись сигаретой. - Мы написали тщательно продуманный рапорт, все трое, как свидетели, подписали его и надлежащим образом представили Дюшесне. Это шеф полиции.
Все волнения начались из-за того печально известного факта, что Дюшесне ненавидит Германию и все немецкое.
Он всячески попытался досадить мне, и это у него почти получилось, несмотря на то что на моей стороне была поддержка Фраминара и доктора. Я, будучи под охраной, потратил семь часов вчера вечером и ночь на охоту за генералом Нирзанном. Когда я наконец поймал его и уговорил пойти со мной к принцу, то получил свободу, а Дюшесне получил выговор.
- Но чего хочет Дюшесне? Что он говорит?
- Он обвиняет меня в том, что я помог тебе отравить Шаво.
Стеттон пожал плечами и пробормотал:
- Представляю, какая это была кутерьма!
Науманн выпустил клуб дыма, задумчиво проследил за его полетом и сказал:
- Не так уж это весело. Послушай, Стеттон, ты знаешь об этом больше, чем говоришь. Конечно, я не осел, чтобы предполагать, что ты имеешь к этому какое-нибудь отношение, но почему бы тебе не сообщить нам то, что сказал перед смертью Шаво?
- Потому что это не принесет никакой пользы. - Стеттон помолчал, потом добавил: - Хотя, может, и не мешало бы рассказать тебе. Но это ничего не изменит.
Шаво умер по своей глупости!
- Но что он тебе сказал? - настаивал Науманн.
Стеттон в раздумье смотрел на него.
- Хорошо, я скажу тебе, - наконец решился он, - но это не должно пойти никуда дальше. Ты поймешь почему.
- Никогда даже не повторю.
- Поклянись.
- Мое слово!
И Стеттон пересказал то, что в бессвязных фразах и предсмертных муках поведал ему Шаво. Однако, по какой-то непонятной ему самому причине, он совершенно не упомянул о куске шелкового шнура.
Когда рассказ подошел к концу, Науманн от возбуждения вскочил на ноги.
- Но это объясняет все! - вскричал он. - Я был уверен в этом. У Шаво могли быть какие-то недостатки, но он был человеком чести. Это объясняет все!
- Может быть, - спокойно согласился Стеттон, - если это правда.
- Правда? - воскликнул Науманн. - Господи, ну конечно же правда! Я в этом совершенно уверен! Все сходится! Разумеется, Шаво был просто романтическим дураком, вытаскивая свою шпагу ради поцелуя какой-то женщины, но он был храбрым человеком, а не убийцей.
Конечно, это правда!
- Я склонен считать, что нет, - заявил Стеттон с видом человека, который знает гораздо больше, чем говорит. - Шаво лгал! Мадемуазель Солини не имела к этому никакого отношения.
Науманн бросил на него быстрый взгляд:
- Откуда ты это знаешь?
- Она мне сама сказала.
- Сказала тебе... Как? Когда?
- Вчера. Я спросил ее. Она решительно отрицала, что могла что-то знать обо всем этом деле.
- Ты спросил ее... Господи! - Науманн обессиленно рухнул в кресло.
Потом снова вскочил на ноги.
- Стеттон, - медленно сказал он, - ты положительно нуждаешься в опеке. Это изумительно! Я полагаю, что ты предстал перед мадемуазель Солини и с вежливым поклоном спросил: "Мадемуазель, будьте любезны сообщить мне, не вы ли убийца?" А когда она сказала, что нет, ты ей поверил. Стеттон, ты хуже ребенка. Ты слабоумный! Если имеется...
- Остановись! - прервал его Стеттон. - Возможно, я не так уж глуп, как ты думаешь. Я не кланялся леди, как ты предположил, и не спрашивал, не убийца ли она. Я говорил с ней об этом за четверть часа до того, как она хоть что-то узнала о том, к чему я клоню.
- Ну, это не аргумент, - решительным тоном сказал Науманн. - Это дело полиции.
- Ничего подобного, - твердо сказал Стеттон, - и ты это знаешь.
Науманн скептически смотрел на него:
- Ты хочешь сказать, что не намерен никому ничего говорить? Что бы это ни было?
- Я - нет.
- Тогда это сделаю я.
- Нет, не сделаешь. Ты дал мне слово молчать.
- Тьфу, пропасть! Но почему, если мы...
Стеттон прервал его:
- Подожди минуту. Если даже представить себе, что Алина виновата, какой смысл сообщать об этом полиции? Где твои доказательства? Шаво умер. Возможно, вообще не следует связывать ее с этим.
- Но он же сказал тебе...
- Сущий бред. Никто не поверит этим словам без заслуживающих доверия доказательств.
Эта истина была так очевидна, что Науманн был вынужден согласиться. Тем не менее он продолжал подыскивать аргументы в пользу того, что они обязаны очистить имя Шаво от того отвратительного пятна, которое в результате легло на него. Стеттон, однако, продолжал настаивать на своем убеждении в невиновности мадемуазель Солини.
Науманн раздражался все больше, американец упрямился, их полемика стала выглядеть так, будто Стеттону вскоре предстоит еще одна дуэль. Но оба постепенно остыли, и, когда часом позже дипломат собрался уходить, молодые люди тепло потрясли руки друг друга и расстались, оставшись друзьями.
Науманн, покинув отель, пошел в миссию, где он ожидал получить, и получил, строгий выговор за то, что имел неосторожность впутаться в такую отвратительную историю, как дуэль и смерть этого Шаво.
- Для меня стало весьма неприятным сюрпризом, - так выразился барон фон Кранц, неодобрительно глядя из-под густых бровей, - что вы проявили такую неосмотрительность. Вы же отлично знаете, что мы и так уже впали в немилость в Маризи, и должны соблюдать все меры предосторожности, чтобы не давать пищи такому к себе отношению. И я еще не решил, следует ли мне доложить об этом в Берлин.
Науманн добрел до своего стола и набросился на кипу бумаг, которая накопилась за время его двухдневного отсутствия. Хотя, по правде сказать, "набросился" - не самое удачное определение, поскольку мысли его витали где-то далеко, что, впрочем, продолжалось уже больше месяца.
Он думал о милом девичьем личике, смеющихся черных глазах и блестящих каштановых локонах, но в его мысли самовольно вторгалась и другая картина дивной красоты женщина, чьи глаза не умели улыбаться, обладавшая дьявольской хитростью и таким же бесстыдством.
Его интерес к Виви, часто говорил он себе, не более чем романтика; он просто чувствует жалость к ней оттого, что она имела несчастье угодить в объятия мадемуазель Солини. Но с недавних пор он не мог бы уже утверждать с чистой совестью, что его интерес к ней ограничивался только этим.
Он ощущал растущее желание видеть ее, касаться ее. Он не раз с изумлением обнаруживал, что ему хочется обнять ее, целовать...в то же время, когда его начинало трясти от нетерпения увидеть ее, он с негодованием спрашивал себя, с какой стати он теоретизирует, испытывая подобные чувства? Как будто он никогда не держал женщину в своих объятиях!
"Только не Виви... - шептал внутренний голос, - не Виви, с ее смеющимися глазами и блестящими волосами..." В таких случаях, выругавшись вслух, он отправлялся пройтись.
В нем росла тревога за Виви, за ее благополучие и даже - будем откровенны - за ее жизнь. В глубине души он был твердо убежден, что мадемуазель Солини, как она себя называла, ответственна и за смерть месье Шаво, и за яд, предназначавшийся для Стеттона.
Размышляя над ужасным замыслом этой женщины, он изумлялся ее дьявольской хитрости. Что, если бы ее план удался? Если бы Шаво ранил Стеттона, а не себя отравленной шпагой, результатом было бы то, что француз, вероятно, был бы осужден и наказан как убийца, и она избавилась бы сразу от обоих.
Она должна была так все обставить, чтобы никто не смог обнаружить ни малейшего доказательства против нее, а француз в придачу еще заработал бы общую ненависть, если бы попытался переложить вину за собственное преступление на плечи женщины.
И Виви находится во власти этой твари... в тем большей власти, чем больше она эту тварь любит! И как знать, кто станет объектом очередной атаки Алины?
Науманн вздрогнул.
Внезапно лицо Виви, доверчивое, невинное, улыбающееся, возникло перед его глазами так явственно, как будто она сама стояла перед ним. И, как обычно, рядом медленно проступало то, другое, лицо, прекрасное, но, как ему казалось, утерявшее от злости всю свою красоту.
Внезапно ему в голову пришло решение. Он лихорадочно приступил к работе и менее чем за час очистил свой рабочий стол от массы бумаг, продиктовал множество писем и сделал наброски меморандума и рекомендаций для барона фон Кранца.
Потом схватил пальто и шляпу, выскочил из миссии и, поймав такси, назвал шоферу адрес: Аллея, дом номер 341. Пока такси неспешно крутилось по улицам, он пытался составить план действий. Дюжины идей предлагали себя, но все как одна были отвергнуты. И наконец его осенило.
