И порывистый ветер унес
Из вагона тоскливую песню.
Не печалься, любимая,
За разлуку прости меня,
Я вернусь раньше времени,
Дорогая, клянусь.
Как бы ни был мой приговор строг,
Я вернусь на любимый порог,
И, тоскуя по ласкам твоим,
Я в окно постучусь...
Эту песню они все знали, а поэтому отдельные ее куплеты подхватывал тот, кого это больше волновало, при
этом голос ведущего никто не пытался заглушать.
Если бы среди них сейчас оказался человек, который посмел бы заявить, что песня плохая, и начал бы ее
критиковать, то его слова никто бы не стал и опровергать, его за такое кощунство просто со знанием дела
жестоко избили бы.
Диспетчер стал петь другие песни из своего неиссякаемого репертуара, и тут Борода, подойдя к Виктору, предложил:
— Пойдем ко мне в комнату, поговорить надо.
— Пойдем! — поднимаясь со стула, с готовностью согласился Виктор, который знал, что предстоящий
разговор неизбежен.
У себя в комнате Борода без вступления спросил:
— Письмо принес?
Виктор, достав его из кармана, молча положил конверт на стол.
— Ты почему так долго не показывался у меня, испытывал мое терпение?
— Если я тебе был так нужен, то мог послать своих представителей для встречи. Меня же у ворот лагеря
никто не встречал.
— Тебя ездил встречать Валет, но ты освободился на три дня раньше, почему — тебе лучше знать, а поэтому
ты с ним и разминулся. — Увидев на лице Виктора недоверчивую гримасу, Борода продолжил: — Валет твой
подельник, и если ты мне не веришь, то можешь справиться у него.
После некоторого молчания Борода, внимательно глядя в глаза Виктора, сказал:
— Ты с больной головы на здоровую не перекладывай причину своих выкрутасов, а объясни прямо, почему
вздумал от нас отколоться.
Он выжидательно смотрел на Виктора, который не рассчитывал на такую мирную беседу, а поэтому решил от
Бороды ничего не скрывать и рассказать ему всю правду:
— Мне вот как надоело нюхать парашу, — проведя большим пальцем по горлу, произнес Виктор, — хочется
пожить, как все люди, без напряжения, без страха и оглядки.
— Хочешь сказать, что берешься за ум, — тихо, задумчиво произнес Борода, — что же, давно надо было так
поступить, и я твое решение одобряю.
Услышав от Бороды такой неожиданный ответ, Виктор удивленно вскинул на него глаза. По лицу Бороды он
понял, что тот говорит вполне серьезно. Насколько хорошо знал своего пахана, настолько всегда неожиданными
были принимаемые им решения.
Борода от него так просто отступиться не мог, это было не в его принципах, а поэтому Виктор спросил:
— На каких условиях ты меня думаешь отпустить?
— Вот теперь, я слышу, начинается деловой разговор, — ответил Борода, задумчиво вертя в руке зажигалку.
— Мы с тобой давно вышли из возраста, когда нам можно было вешать лапшу на уши. За наши деньги Лапа в
зоне выучил тебя редкому ремеслу. В его письме ко мне он называет тебя если не профессором, то кандидатом
наук в своем деле. Ты умеешь вскрывать любой сейф, не говоря уж о металлических ящиках. Ты почувствовал
себя интеллигентом и решил сам стать маткой.
Слушая высказывания Бороды, Виктор попытался вступить с ним в спор, но Борода тут же остановил его:
— Не будем устраивать базар, а сначала послушай старого дурака, может быть, у нас с тобой больше не
будет такой задушевной беседы. В твоем деле один в поле не воин, а хороших помощников тебе без меня не
найти. Это раз. Во-вторых, ты глубоко ошибаешься, если скажешь, что я обеспечил свою жизнь безбедным
существованием и могу, как и ты, тихо отвалить в сторону моря. Я связан долгом не только с вами, но и с теми, кто пока сидит и в нас нуждается, и этот долг я нарушать не собираюсь. Вот ты сейчас освободился, а твоя доля
в 10 000 не пропала. Я тебя обучил козырной специальности за свой счет, да и в зоне ты не был без внимания с
моей стороны. Ты ко мне в этой части имеешь претензии или нет?
— Нет! — ответил Виктор, постоянно получавший переводы и посылки от неизвестных ему лиц, но знавший, что они организованы Бородой.
Благодарный ему за помощь Виктор даже сожалел, что между ними происходит такой неприятный разговор, но отступать от принятого решения он не думал, поэтому угрюмо протянул:
— Если ты на меня поиздержался, то я иск принимаю. Говори, сколько я тебе должен?
— Хороша ложка к обеду, — заметил Борода. — Мои условия расставания с тобой таковы: твоя доля добычи
остается у нас, и ты еще нам будешь должен десять кусков.
— За что я так задолжался перед вами?
— Издержки производства, связанные с переориентацией, с изменением плана и направления работ.
— Тебя что, за яблочко придавить, чтобы цену сбросил, или так сговоримся? — зашипел Виктор, закипая.
Борода весь подобрался, но также не повышая голоса, заключил:
— Будешь хамить и выведешь меня из равновесия, то отсюда не уйдешь. Тебя, как скурвившуюся собаку, выкинут изуродованным рядом с общежитием.
Виктор истерично захохотал:
— Да из твоей кодлы никто не посмеет меня тронуть.
— Ты сегодня видел только тех, кого тебе дозволено было видеть. Другие отдыхали в доме, но только не с
нами. Теперь и твои знакомые, и тебе незнакомые вот по этому микрофону слушают нашу беседу и делают
должные выводы.
Только после того, как Борода показал ему на вазу с цветами, Виктор увидел в ней маленького «жучка» с
ногами, повязанными тонкими проводами.
— Виктор, ты отрезал себя от нас и стал чужим, поэтому ты для нас уже не потеря, — заключил Борода.
— Ты мне все сказал? — спросил Виктор, понимая, что нахрапом Бороду не возьмешь и что нужно изменить
тактику поведения.
— Нет, ты еще должен обучить Валета своему ремеслу. Работу буду принимать я. Когда я увижу, что он не
хуже тебя ее усвоил, тогда ты можешь идти на все четыре стороны.
— Ты мне даешь срок на обдумывание твоего предложения?
— А чего его обдумывать? Говори «да» или «нет», и вопрос будет решен, — наступательно потребовал
Борода.
Виктор задумался, но, понимая, что пауза затягивается, а ответ надо давать, выдавил из себя:
— Сегодня я на твое предложение дать ответ не могу, слишком многое в жизни от него будет зависеть. Ты
меня не насилуй и не подгоняй. Я должен все взвесить, обдумать. Завтра ты на свой вопрос получишь ответ.
Глава 2
Перепелкин Илларион Константинович был в плохом настроении, отчего пропал аппетит, а поэтому он
отказался от завтрака, который ему предложила Альбина.
Дочь ушла на работу, и он остался один. Лежа на диване, смотрел на выбеленный потолок, уставившись в
одну точку, ничего не видя, так как мысли его были заняты разрешением множества проблем. Иногда его лицо
суровело, глаза стекленели, и его вид становился страшным. Но вот он устало закрывал глаза, расслаблялся, и
лицо его сразу преображалось, становилось спокойным и приятным.
Он хорошо изучил перед зеркалом свою мимику и в необходимых случаях умело пользовался ею. Но сейчас
не было никакой игры, лицо его естественно выражало его мысли.
Вчера Илларион Константинович достал из почтового ящика письмо, положенное туда Гончаровым.
Из письма он узнал, что Виктор отказывается от своей доли в его пользу и больше никаких обязательств
перед ним не признает.
Такой ответ Виктора был неприятен по многим причинам. Прежде всего он лишался
высококвалифицированного медвежатника. Его преступная группа, «семья», за счет которой он, меньше всех
рискуя, больше всех получал барыша, из многочисленной стала малодетной. Его чада, как крысы с тонущего
корабля, разбежались по укромным уголкам. Надо было содержать специальный штат лиц, который занимался
бы их розыском и возвращением под родительскую опеку, хотя бы наказанием, но такой роскоши он не мог себе
позволить.
Если и теперь без боя отступиться от Гончарова, то он не только лишится авторитета у оставшихся членов
своей группы, но действия Виктора послужат для них примером для подражания.
«Я же ничего не потеряю, если моя группа распадется, — думал он, — а буду иметь еще и барыши, — но
внутренний голос опровергал такое суждение. — Что я в таком случае потеряю? — задал он себе вопрос и не
спеша стал считать. — Первое: исчезнет источник обогащения; второе: я стану обычным дедом, лишенным
власти над людьми, а кто не распоряжался судьбами других людей, тот понять значение данного фактора не
сможет; третье: я перестану творчески думать и получать удовлетворение от волнительных часов ожидания
осуществления операций, пускай даже провалившихся, ведь я на ошибках учился сам и учил других».
