Мельком оглядев выкрашенные под мрамор стены железнодорожного вокзала и высокий потолок с аляповатой росписью, Климов подошел к почтовому киоску, но «Правды» уже не было, и он купил мороженое, которое туг же отдал мальчишке, просиявшему от счастья. Затем походил по залу ожидания, где драпировка отделяла холл от коридора, и, глядя в окно, подумал, что звезды в лужах на асфальте сверкают так же, как десяток пуговиц на сюртуке швейцара. Конечно, зал ожидания был неплохим наблюдательным пунктом, здесь можно долго оставаться незамеченным, но его актерского таланта хватило ровно на две минуты, и, миновав приемный пункт пошива обуви, где продавались куртки из дубленой кожи, он вышел на улицу, прогулялся по перрону, потолкался у аптечного киоска и, не дождавшись поезда, поехал на работу, благо новенький «Москвич» приятеля вмещал в себя шесть человек.
Подгоняемый необходимостью явиться на работу вовремя, он, одним махом взлетев на свой этаж и не застав в кабинете Гульнова, вызвал Валентину Шевкопляс. Его мозг теперь работал в новом направлении, словно навстречу стремительно приближалось такси Петра Свиридовича. По радио передавали старую блатиую песенку, и Климов не заметил, как начал постукивать пальцами левой руки по столу, беззвучно повторяя про себя слова припева.
«А перед ним красивая японка…»
Отворилась дверь и вошла Шевкопляс. Она медленно прошествовала мимо и еще медленнее, чем прошла, опустилась, погрузилась в кресло, одновременно приподняв край платья. Получилось это у нее так грациозно, что он даже позавидовал богатому набору всяких штучек-дрючек, которые обычно женщина пускает в ход, чтобы добиться благосклонности и покорить мужчину. Он все еще не мог отделаться от ощущения чего-то недосказанного в разговоре с Червонцем, но, будучи человеком долга, свято верил, что стремящийся к правде прав и в заблуждении, было бы стремление к истине выстраданным, как у Легостаевой, а не показным, как у гостиничного швейцара. Предоставляя Легостаевой полную свободу убеждений, принимая во внимание все то, что казалось ему разумным, он не пытался наскоро перечеркнуть те доводы, в которых сомневался. Он словно оставлял их до поры, когда, возможно, взгляд его на многие детали следствия станет иным. Чтобы идти вперед, надо уметь возвращаться. Терпение и умение прощать выводят нас на нужную дорогу. В этом Климов убеждался, и не раз. Жаль вот, прокурор всегда настаивает на строжайшем соблюдении буквы закона.
Следя за своими размышлениями, он совсем упустил начальную фразу Шевкопляс, и это заставило его как бы другими глазами взглянуть на нее. Одно дело видеть ее дома, а другое — вот так: тет-а-тет… Он еще подумал о том, как быть с инициативой, смелостью, готовностью взять на себя ответственность за тот или иной поступок, когда дверь приоткрылась и в нее заглянула Шевкопляс. Казалось, ее голос спугнул важную мысль, как птицу с ветки, и он не удивился ощущению полета. Что-то в санитарке Шевкопляс сегодня было несказанное. Природа боится излишества, но здесь она не поскупилась на земную красоту.
Уходя из-под груза раздумий, Климов забыто почувствовал, что у него начинает зябнуть затылок, как в ту далекую чарующую осень, когда он впервые увидел близкие глаза Оксаны, и тихий, благостно-невыносимый приступ жертвенной любви надолго прохватил его своим морозящим ознобом. Внутреннее зрение еще раз прокрутило Климову, как отворилась дверь и в кабинете появилась Шевкопляс. Она что-то сказала и еще медленнее, чем прошла, приподняла край платья. Надо думать, чтобы не помять. Поролоновая подушка кресла, обтянутого красной кожей, с шипением пробитого мяча осела под ее роскошным телом, и Климов на мгновение во всей красе увидел ее ноги… Сейчас она беспомощно-тоскливо, со значением, водила пальцем руки по подлокотнику кресла, и фиолетово-блестящий, золотистый лак ее ногтей маняще сковывал и взгляд, и жесты Климова, и ощутимей начинал зябнуть затылок, и что-то было в этой женщине от тех видений, какими полнятся однажды сокровенно-чувственные сны… И он раздавленным каким-то голосом спросил: «Что вы хотели?» Так откровенно хамски и спросил: что вы хотели? А сам парализованно молил, чтоб охватившее его очарование не исчезало.
Платье обнажало ее полную выше колена ногу, и со стыдом подумалось, что ей, наверное, известны его мысли. По чисто женской, видимо, привычке, Шевкопляс осмотрелась и беззастенчиво-вольготно заложила нога на ногу. Лучистая улыбка, слегка приподнятая бровь…
— Юрий Васильевич…
— Да, — поспешно ответил Климов и даже подвигал пальцами, точно показывал, что еще способен что-то понимать и делать.
Шевкопляс поняла это его движение, как поторапливающий жест.
— Извините, что так сразу…
Перед тем, как что-нибудь сказать, она медленно и сосредоточенно облизывала губы, как будто подчеркивала красоту их линий или пробовала на вкус помаду.
— Я хочу…
У него совсем озяб затылок, словно он сидел возле сквозящего окна, но порывистый ветер, обрывавший листья с тополей, давно утих, и он подумал, что так еще заботливая мать щадяще дует на макушку своего зареванного сорванца, прижигая йодом ранку.
Не в силах оторвать свой взгляд от Шевкопляс, он все отчетливее сознавал, что целиком находится в ее власти.
— Я вас слушаю.
Та смело подалась вперед.
— Мне тридцать лет. В четверг я праздную свой день рожденья. Я очень вас прошу прийти.
Вопросительное молчание, исходившее от ее подавшегося вперед тела и замерших на горле пальцев, натолкнуло на мысль, что вот таких, наверно, и встречали в жизни, чтобы не забыть. И храпел в оглоблях коренник, попутно унося земное счастье…
— Слышите меня?
Заклинающе-зовущий ее взгляд так проникающе вошел в его сознание, точно и она увидела одновременно с ним того же самого коренника в оглоблях, и Климова обсыпало снежком, а пристяжные выгибали шеи, и волчьими огнями за спиной метнулась ночь… Ненастная, глухая, бесприютная. И куталось в медвежью шубу с намерзающим на ворсе инеем загадочное существо, которое, казалось, и создано лишь для любви и обожания. И целовались ее губы и глаза… Из-за таких теряли голову, шли на обман, подлог, на разорение семьи, а то и жизнь свою кончали наугад: кто каторгу избрав, а кто свинец…
Климов даже привстал, чтобы сказать слова сердечной благодарности: конечно же, он обязательно придет, но какая-то преградная и праведная сила казняще вышибла его из мчащихся саней.
Он попытался выбраться из топкого сугроба и не смог. Снег был сыпучим, провальным. Он набивался в уши, таял и стекал за шиворот. Когда не стало сил, Климов разлепил глаза.
Холодное серое небо так низко нависало над лицом, что он в испуге затаил дыхание. Вернее, он хотел вздохнуть поглубже, но что-то сдавливало грудь и не давало шевельнуться. Глубокий снег напоминал трясину. И тут до его слуха донесся храп коней. Oн обрадовался, вскинул руку, чтобы его заметили и подобрали, но силы в руке не было. Он подумал, что сломал ее, и застонал. Силясь быть замеченным с дороги, поднял голову и…
…ничего не понял.
Какие-то голые стены, очертания кроватей, чей-то стриженый затылок… Слева раздавался мощный храп. Тяжелый, горловой, с поперхиванием и сдавленным присвистом.
Климов дернулся и понял, что привязан.
Ни встать, ни сесть, ни просто повернуться на бок.
Что же это может быть? Где он находится и что с ним происходит? Ступни его ног замерзли, и он стал растирать их одна о другую. Пальцы рук покалывало, шея затекла, и он откинулся на комковатую подушку. Теперь он видел, что над ним не серое ночное небо, а побеленный известкой потолок. Сумеречный свет неспешно проявлял на нем потеки, трещины, свисающие нити паутины…
Что-то несуразное.
Он снова поднял голову, оперся кое-как на локти, поднапрягся, чтобы удержаться в этом положении, и стал изучать свое узилище.
Как же он сюда попал и что это за богадельня?
Черт возьми, ни сесть, ни встать.
Он вновь попробовал согнуть в коленях ноги и не смог. Настолько крепко был прикручен простынями к остову кровати.
От неудобной позы и мучительного положения кровь прилила к голове и в висках тоскливо зашумело. Когда волна бессильной ярости прошла, он уже четко знал, что ему делать. Как только нянечки его распеленают, увидев, что он лишний, надо будет сразу позвонить в прокуратуру, потребовать арестовать всю гоп-компанию. В том, что он стал очередной жертвой изощренного гипноза, он не сомневался. В мозгу опять всплыла картина сексуальной оргии, затем он встретился глазами с Шевкопляс, и ему впервые стало жутко: эта ведьма, кажется, неуязвима! Знал бы, чем закончится их встреча, трахнул рукояткой пистолета по башке, чтоб года два потом по стеночке ходила…
