Как же он сюда попал и что это за богадельня?
Черт возьми, ни сесть, ни встать.
Он вновь попробовал согнуть в коленях ноги и не смог. Настолько крепко был прикручен простынями к остову кровати.
От неудобной позы и мучительного положения кровь прилила к голове и в висках тоскливо зашумело. Когда волна бессильной ярости прошла, он уже четко знал, что ему делать. Как только нянечки его распеленают, увидев, что он лишний, надо будет сразу позвонить в прокуратуру, потребовать арестовать всю гоп-компанию. В том, что он стал очередной жертвой изощренного гипноза, он не сомневался. В мозгу опять всплыла картина сексуальной оргии, затем он встретился глазами с Шевкопляс, и ему впервые стало жутко: эта ведьма, кажется, неуязвима! Знал бы, чем закончится их встреча, трахнул рукояткой пистолета по башке, чтоб года два потом по стеночке ходила…
Сейчас он уже в полной мере сознавал глупость своего положения: лежит, ясно же, в палате для умалишенных, одежды, пистолета, документов при нем нет…
Скандал!
Климов вытянулся на кровати и задумался. Выговор ему обеспечен, это как пить дать, звание задержат, может быть, турнут из органов… Но ничего, надо крепиться. И не в таких передрягах бывал. Главное, дождаться обхода врачей, все объяснить, если надо, попросить о встрече с Озадовским, и все образуется. «Интересно, почему они меня не придушили? — скосив глаза вправо, подумал он и решил, что его оставили в живых лишь потому, что от трупа просто так не отмахнешься. Наши, небось, ищут меня по ярам. Таксист их должен был предупредить. Возможно, что Шрамко уже допрашивает борова или Червонца. Шевкопляс и стоматолог, разумеется, остались в корпусе, они свои… а утром… утром они могут скрыться в любом направлении. Ищи- свищи… Вот гадство!»
Климов выругался и снова приподнялся на локтях. Ему до рези в животе понадобилось в туалет. Но простыни не отпускали. Невозможность выполнить даже такую малость, прихоть организма, подняла в нем новую волну бешенства. Собаки! Взять бы их однажды утром, тепленьких, с постели, и привезти с полными мочевыми пузырями к прокурору! Мигом раскололись бы или в штаны напрудили, скоты.
Один из соседей, лежавший на угловой кровати справа, поднял руку и посмотрел на часы. Климов затаился. Откровенно говоря, намертво прихваченный к своему ложу, он всерьез побаивался своих сопалатников. Кто знает их фантазии и тайные желания? Возьмут и за здорово живешь откусят ухо или нос, или придавят. Освободить бы руки, что ли…
Загнуться на продавленном и дурно пахнущем матраце не хотелось.
Соседу в темноте никак не удавалось разглядеть циферблат, и он продолжал тянуться рукой к потолку.
Климов решил глянуть на свои часы и не ощутил привычной тяжести браслета. «Вот так-так… Все сняли! Даже трусы», — чувствуя, что околел под тоненьким больничным одеялом, подумал он и принял новую попытку высвободиться из своих пут. Его когда-то этому учил знакомый цирковой артист. Сперва надо расслабиться, как можно больше, а затем… затем забыть, что у тебя вообще есть крупные суставы… главное, внушить себе, что ты бескостный… не реагировать на боль.
Как только он справился с левым узлом и высвободил руку, ему показалось, что все замки, крюки, все двери разом рухнули, и дело остается лишь за малым: переодеться в цивильное платье. Переодеться, позвонить Шрамко, взять санкцию у прокурора и арестовать преступное кубло. Далеко уйти они пока что не могли, об этом можно было не переживать. Затем он сообщит жене, что все в порядке, а вечером обнимет сыновей. Кстати, какое сегодня число? Надо узнать.
Размотавшись и отбросив простыни, он сел па кровати и растер кисти рук. На нем была больничная хламида с единственной полуживой тесемкой вместо ворота и больше ничего. Хорошо, что рубаха длинная и доставала до колен. Серая, мятая, пропахшая чужим застойным потом.
Климов брезгливо передернулся и еще раз осмотрелся.
Сзади него, по-утреннему скупо, светилось узкое окно, изнутри и снаружи забранное толстой решеткой, по бокам — койки, впереди — дверь. В коридор, на лестницу, на волю…
«Надо выбираться!» — приказал он себе, и его ступни коснулись холодного пола, — «брр!» — Он инстинктивно поджал ноги.
Чтобы не пользоваться шлепанцами, валявшимися под кроватью, он намотал на ступни простыни и в таком виде вышел в коридор.
Желтый, вздувшийся линолеум, несколько кушеток вдоль стены, тусклый свет над головой. Часы над ординаторской с остановившимися стрелками. Столовая, раздаточная, процедурная…
Стараясь не шуметь и неуклюже подволакивая ноги, Климов добрался до туалетной комнаты и натолкнулся на работавшую шваброй нянечку.
— Простите.
Та его как будто и не слышала. Елозила дырявой мешковиной возле унитазов да подшмыгивала носом.
Климов малость потоптался за ее спиной, но, чувствуя, что рыхло-толстые его обмотки начинают промокать, интеллигентно кхекнул.
— Вы позволите?
От рези в животе его уже сгибало вдвое.
Ноль внимания.
Широкий плотный зад, могучая спина, седые волосы, торчащие из-под платка, и руки, взад-вперед толкающие швабру. Словно поршни. На ногах носки домашней грубой вязки и галоши.
Хлюп-хлюп-хлюп.
Ополоснула грязное ведро, слила оставшуюся воду в унитаз, отерла локтем лоб.
«Наверное, глухонемая», решил Климов и, переминаясь с ноги на ногу, стал отступать назад, теснимый бессловесной нянечкой. Но схватки в животе усилились, и он решился:
— Дайте, я пройду.
Действительно, чего он мается?
— Мне очень худо.
Должно быть, в этих стенах столь витиеватое обращение прозвучало так же кощунственно-нелепо, как насмешливая фраза: «Заходи, когда помрешь».
Нянечка проворно распрямилась и, не думая освобождать проход, повернула к нему плоское лицо:
— Куда, говнюк? Не видишь, что ли? Выдь отседа!..
Цепко хватанув его за локоть, вытолкнула «к такой матери».
Климов опешил. Рискованный характер у бабули. От него добра не жди. Пришлось перемогаться в коридоре.
Наблюдая за угрюмой поломойкой, он отметил про себя, что ногти у нее широкие и не по-женски выпуклые, плотные, а большой палец левой руки замотан синей изоляционной лентой. Бинта в больнице нету, что ли?
Когда она выжала тряпку и шмякнула ее в ведро, означив тем самым завершение уборки, Климов, наконец-то, смог уединиться.
От щедро рассыпанной хлорки, известково заляпавшей кафельный пол, противно щипало в носу и жгуче саднило в груди. Из глаз сами собой потекли слезы.
Отирая их ладонью, он изумленно подумал, что в мире слишком мало красоты, добра и справедливости.
Оставляя самодельными опорками белесо-мокрые следы на грязно вымытом линолеуме коридора, Климов заспешил в свою палату, а заспешив, ужаснулся этому определению: в свою. Нет, только не туда! Куда угодно, лишь бы не в палату. Вот тут, на топчане он станет ждать врача. В бессмысленности разговора с поломойкой он не сомневался. Видимо, у тех, кто занимается обслугой, с годами появляется защитная привычка: слушать и не слышать.
Присев на топчан под дверью ординаторской, он заложил ногу на ногу и обхватил колено. Сейчас придут врачи, и все решится.
Наивный идиот! Чтоб верить в будущее, надо знать систему. А система в мужском отделении для умалишенных была такова, что его тотчас шуганули вон из коридора.
Сперва, позевывая и скребя в затылке, перед ним остановился вышедший из процедурной заспанный детина в тесном жеваном халате, надо думать, санитар, и похлопал по плечу: давай, вали! Видя, что его не понимают, что у Климова с мозгами в самом деле «караул», он выкликнул на помощь сменщика.
Тот выслушал тираду Климова о совершеннейшем здоровье и навалился на него всей своей тушей.
— Ну, ребята, — разозлился Климов. — Пеняйте на себя.
— Пардон, не понял, — выдохнул угрюмый сменщик и со всего маху врезал Климову по челюсти. У него и зубы лязгнули. Второй, не долго думал, вцепился в волосы и заломил шею назад, подставив климовское горло под удар. Кулак у сменщика сработал моментально, но теперь по кадыку.
От боли Климов задохнулся и на хрипе, сипло выкашлял:
