горячим бутербродом, Сергей вытащил блокнот и открыл на странице, где друг под другом были записаны имена членов Имперского союза.
– Похоже на генеалогическое древо, – заметил Макар, глянув на рисунок. – Итак, все наши имперско-союзовцы произошли от Ясинского и Ульяшина. Ульяшин в этой среде свой человек, к тому же пользующийся авторитетом. Он привел волка, чтобы тот немножко пощипал курчавых овец. На каком-то этапе в гнезде, полном голодных птенцов, возник сам себя подбросивший кукушонок Бурмистров. Однако птичья аналогия не совсем верна: кормят не столько его, сколько он. Ясинский наживается на нем, как и Ульяшин. Эти двое – последние, у кого была причина красть картины. Они напрямую заинтересованы в том, чтобы Бурмистров был успешен, выставлялся за границей, а его паноптикум украшал бы стену напротив главного входа на каждой выставке. Что возвращает нас, кстати, к Юханцевой. Я тебе говорил, что она не захотела с нами общаться?
Бабкин покачал головой:
– Впервые слышу.
– Я позвонил ей вчера, попробовал договориться о встрече. Она повесила трубку.
– И что будем делать?
– Придумаем что-нибудь, – отмахнулся Илюшин. – Я надеялся, что сотоварищи Ломовцева что-то прояснят в расстановке сил. В таких закрытых сообществах всегда течет своя тайная жизнь, не заметная постороннему взгляду. А мы с тобой, Сережа, посторонние. Да еще и пришли со стороны врага – Бурмистрова! Анаит сделала нам царский подарок в лице Мартыновой. Если бы не она, до сих пор бы принимали слова Дьячкова за чистую монету.
– Ты бы поосторожнее с этим подарком, – буркнул Сергей.
Илюшин сделал вид, что не расслышал.
Сергей допил чай и огляделся в поисках урны. Мимо пробежала компания мальчишек лет восьми-девяти; они толкали и обзывали самого мелкого. Пронзительные голоса разносились по скверу. Бабкин привстал, чтобы вмешаться, но внезапно вражда перекинулась, как огонь, на другого мальчишку, и мелкий стал кидать в него мусор и кричать хором с остальными. Они кривлялись и верещали. Они были отвратительны в своей злобной готовности набрасываться всей группой на кого-нибудь одного, произвольно выбранного жертвой. А самое плохое, что и жертвы были ему противны не меньше мучителей.
В какой мир он приведет ребенка?
Ему ли не знать, сколько зла и безумия творится вокруг.
Сколько смертей он видел, сколько бессмысленных убийств… Сколько людей, повернутых на том, чтобы причинять боль.
Его ребенок будет расти среди них. Зачем? Как он мог это допустить?
Он непроизвольно смял пустой бумажный стаканчик. Донышко треснуло и развалилось.
– Сережа, что с тобой? – мягко спросил Макар.
И Бабкин неожиданно для себя вдруг честно выложил ему все, что его мучило. Как на исповеди. Он говорил, говорил, говорил, а потом выдохся и замолчал. Просто сидел, глядя перед собой. Тяжесть, которую он носил в себе, не исчезла, но из камня превратилась в вату. Маша часто напевает за домашними делами: «Разве кукла виновата? Разве клоун виноват?»
Это он – виноватый клоун. Он все сделал не так и теперь не понимает, как надо было делать.
– Что сильнее всего на свете?
Это спросил Макар. Начал практически со сказочного зачина. Бабкин поднял на него сердитый взгляд, подозревая подначку, но Илюшин был серьезен. Пожалуй, даже небывало серьезен. Ни ухмылки в уголках губ, ни вечной насмешливой искры в серых глазах.
– Ты о чем?
– Герой известного тебе фильма отвечал, что сила – в правде. Ты с ним согласен?
Бабкин не расположен был философствовать.
– Нет никакой правды. Вернее, есть: у каждого своя.
– Тогда что сильнее всего? – повторил Макар.
Настойчивость его вынудила Сергея задуматься. Вертелось в голове что-то о том, что любовь все превозмогает… Это он и произнес без всякой уверенности, как будто озвучивал затертый статус во «ВКонтакте».
– О «превозмогает» в первоисточнике ничего не говорится, – с сожалением сказал Илюшин.
– Ну, тогда надежда, – без всякого убеждения сказал Бабкин. И вдруг его взяла ярость. – Хотя к лешему! Какая еще на хрен надежда! Надежда на что? Зло, Макар, вот что сильнее всего. Вот что никогда не исчезает и не исчезнет – ни при нас, ни при наших детях! Оглянись вокруг!
«А мы в это ребеночка родим, – мысленно добавил он. – Какой я идиот. На что Машку обрек…»
– Жизнь, – сказал Макар.
– Что – жизнь?
– Жизнь сильнее всего.
Бабкин поморщился и вяло отмахнулся.
– Везде пробивается жизнь, – настойчиво продолжал Илюшин. – Я это видел, и не раз. Там, где все было уничтожено, закатано в асфальт, облито ядом и подожжено, все равно лезет какая-нибудь чахлая травинка. Сначала травинка, потом цветок. Потом дерево. Потом зреют яблоки. Потом дети.
– Что – дети?
– Дети рождаются. Пробивают асфальт и растут. Один вон вообще в хлеву родился, считай, у беженцев.
– И чем он кончил? – мрачно буркнул Сергей.
– Смертию смерть попрал, например, – невозмутимо ответил Илюшин.
Бабкин невольно хмыкнул.
– Жизнь продолжается, что бы мы ни делали, – убежденно продолжал Макар, – что бы ни происходило. Вот что все превозмогает. Жизнь сильнее всего в конечном счете, сильнее и надежды, и любви, и уж точно сильнее правды.
– А если это будет паршивая жизнь? – выговорил Бабкин то, что его мучило.
Илюшин сочувственно поглядел на него:
– У твоего ребенка будет такая мать, как Маша. Значит, детство его точно пройдет в счастье и любви. Ты не представляешь, какую защиту дает выросшему человеку счастливое детство.
Бабкин покачал головой. Его собственное счастливым не было. Он не знал, о чем говорит Илюшин.
– Если не веришь мне, посмотри на свою жену.
И здесь Бабкину крыть было нечем.
Маша светилась. Маша сияла, как сказочный цветок, что распускается раз в году и озаряет ночь голубым мерцанием; как прозрачная виноградная гроздь; как золотая рыбка в морской глубине. В движениях ее отяжелевшего тела появились плавность и неторопливость. И если она не напевала про себя, то улыбалась. Маша вся стала радость и безмятежность; та самая безмятежность, которой он теперь начисто был лишен.
Сергей подумал, что если это цена его нынешних терзаний, то он согласен. Никогда не торговался с мирозданием, а тут вскинулся: хорошо, ладно, по рукам! Пусть ей будет легко и спокойно, а мне – тяжело, только не вешай этот груз на нее.
От этого подобия молитвы ему стало легче.
Может, есть своя правда в словах Макара? Удивительнее всего, конечно, не сами эти слова, а то, что произнес их Илюшин: веселый циник и насмешник, один из тех, о ком люди чопорные, поджав губы, говорят: «Ничего святого за душой!»
– К тому же у твоего ребенка будет красивое имя, – заметил Илюшин. – Макар Сергеевич! А не какой-нибудь, например, Африкан.
Бабкин взвился как укушенный:
– Да лучше я его Африканом назову!
– Не сто́ит…
– Даже не надейся, что он будет Макар!
– Одумайся! – призвал Илюшин. – Носителю этого имени покровительствуют небеса!
– А вот его близким – нет! – отрезал Сергей.
– Ерунда!
– У Маши есть подруга, которая своего кота назвала Шелдоном. В честь любимого персонажа.
– И что же? – заинтересовался Макар.
– Невыносимый получился тип, хоть и умный. Поверь, это многому меня научило.
Некоторое время
