Бабкину.
На свету стало видно, что один глаз у Ломовцева слегка косит.
– Расскажите о том, что было вечером воскресенья.
– Это был не вечер, а рассвет души! Два мужика, вцепившиеся друг другу в бороды из-за бабенки, – нарядно и весело, все как я люблю! Но выпили мы, конечно, знатно, – прибавил он и кивнул на стену, вдоль которой были выставлены пустые бутылки. Их длинная вереница исчезала под софой, на которой была набросана горой верхняя одежда. – Никак не дойдут руки сдать. Ребятки, не подсобите? Мы ж художники! Божьи создания! Живем на милостыню! Копеечкой перебиваемся…
Он протянул дрожащую руку, выпятил губу, и глаза его налились вполне убедительными слезами.
Илюшин не обратил на этот цирк никакого внимания.
– Борис Касатый – ваш друг?
– У меня друзей нету, милый, – сухо отвечал Ломовцев. – Только конкуренты и завистники. Касатый мне не конкурент. У нас с ним делянки разные.
– Поясните?
Макар был весь заинтересованность и внимание. Сергей не вполне понимал, какое отношение к кражам имеет вся эта творческая кухня, но, поскольку его из разговора исключили, полагал, что Илюшину виднее.
– А что тут пояснять? Борька – умница! Бьет в самую мякотку потребительского сердечка!
– Зайцами над тайгой? – с некоторым недоверием спросил Илюшин.
Сергей отчетливо расслышал, что недоверие это напускное, и успокоился: Макар вел какую-то игру. А там, где Макар начинал играть, он всегда выигрывал. Обыграет и этого распутного косоглазого беса.
– Ничего-то ты не знаешь, Джон Сноу! – протянул Ломовцев. – Псевдоинтеллектуалы тоже любят картины. Но медвежат на сосне или всякие грачи-прилетели они не могут покупать. Это же по-ошлость! – Он вскрикнул, театрально прижал ладони к губам, высоко задрав брови, и превратился в чопорную старуху, обнаружившую в журнале по домоводству картинку с голым мужчиной. Бабкину стало смешно: в артистизме этому поганцу не откажешь. – Так чем же нам накормить псевдоинтеллектуалов? М-м-м, дайте подумать! Здравствуй, рынок игры в сюрреализм! Блуждание вокруг Дали! Почти-Магритт! Ну, Ив Танги, наконец, – это уже для тех, кто пообразованней. Эта публика считает, что она умная и с тонким вкусом. Отделяет себя от плебса! Значит, что мы положим ей в ротик? Что-то питательное, что поддержит это чудесное ощущение! Бесконечные намеки на текучие часы и яичницы, висящие в воздухе яблоки, трубки и прочую лабуду. Этим и занимается Борька.
– А что насчет Алистратова? – заинтересовался Макар.
– Геростратов – арбатский художник, – отрезал Тимофей.
– То есть выставляется на старом Арбате?
– Да ну тебя, дурачок! То есть производит хорошо продающуюся продукцию разряда «уличный художник». Дробясь о мрачные скалы, шумят и пенятся валы, и всякое такое…
– Но ведь он талантлив, правда? – наивно спросил Макар. – Я видел его морские пейзажи!
Ломовцев с насмешливым сожалением уставился на него:
– Эх, малыш-малыш!.. Как ты думаешь, отчего Геростратов копирует именно Айвазовского, а не, скажем, Шишкина?
– Айвазовский лучше продается?
– Верно! А почему?
– Потому что зрителю хочется видеть море больше, чем лес?
– Ничего подобного! Чащи, рощи и прочая рожь золотая – это наше все, исконное, любимое народом! Но здесь вот какая загвоздочка… Имитировать Айвазовского с его тоннами воды в тысячу раз легче, чем Шишкина, у которого прописана каждая иголочка. Ты, малыш, может, не знаешь: Иван Иванович Шишкин – великий художник. И он не стал менее великим оттого, что его лепят на конфетные упаковки и школьные учебники.
Сергей заметил, что, говоря о Шишкине, Ломовцев отбросил свое фиглярство.
– …А если каждую иголочку не прописывать, эффект не тот, – продолжал Тимофей. – Вот и косит наш Геростратов под Айвазовского и Рериха. Малюй себе ярко освещенные горы, синие да оранжевые. Хорошо еще идут лирические городские пейзажи, особенно с одинокой парочкой, бредущей под одним зонтом. Струи дождя, такие, знаешь, красные, желтые… И чтоб непременно на заднем плане трамвайчик! Трамвайчики – это няшно. Их все любят.
– А цветы? – спросил Макар.
– И цветы! Беспроигрышный вариант. Поэтому Куприянова поставила свои пионы на поток и зарабатывает трудовую копеечку. И кто ее осудит? Продай душу не Люциферу, а Мамоне, и все тебя поймут…
– Тима, ты к ней несправедлив!
Илюшин и Бабкин вздрогнули и уставились на источник голоса.
Из груды брошенной одежды на софе сформировалась фигура – тщедушная старая женщина в рубище. С первого взгляда Бабкин ужаснулся ее лохмотьям. Со второго решил, что это дизайнерский изыск. Голову женщины оползали переплетающиеся змейки косичек, которые на затылке свалялись в подобие земляного кома с торчащими корешками. На смуглом лице беспокойно чернели глаза.
– Вам не надо кормить детей! А Майя – мать, у нее душа матери, вот почему…
Ломовцев легко поднялся из кресла, выгнувшись пупком кверху, точно акробат. Обнял странную женщину за плечи, повел к двери.
– Фая, не сейчас, не сейчас… Пойдем. Выспалась ты, моя хорошая?
– Тима, ты же знаешь: я сплю у тебя как младенец! Перекрестье звездных путей над твоей обителью дарует этому месту благословение…
– Херню-то не пори…
Их разговор около двери перешел в приглушенное бормотание. Бабкин расслышал, что Ломовцев сует Фаине деньги; та отказывалась. «Дети! Мои дети меня прокормят!»
Наконец хлопнула дверь. Ломовцев, вытирая пот со лба, вернулся к сыщикам.
– Это была Фаина Клюшникова? – после недолгого молчания спросил Макар.
Бабкин вспомнил городскую сумасшедшую, о которой рассказывала Мартынова.
– Чудная тетка! – Ломовцев упал в кресло. – Наглухо отбитая. Преподает у детишек, годами ведет свой жалкий кружок, живет на копейки, ученики ее обожают… Ко мне приезжает поспать! Что-то ей в космосе приоткрывается – тогда она узнает, что должна набраться новых сил. И ведь ни одна сволочь за нее не заступилась, включая меня! Ульяшин и Колесников – единственные, кто о ней заботится! Мне как-то довелось побывать в ее подвале. Там завалы! Горы картин! Половину тараканы сожрали…
– Как – тараканы? – изумился Бабкин, забыв о своем статусе молчаливого привидения.
– Фаина часто гуашь использует, а гуашь – сладкая… Таракашечки и крысы ее объедают. У них, наверное, праздник, когда старая дура очередную работку сносит вниз. Это, правда, раз в году случается, по четным пятилеткам. Она же должна сначала накопить в себе энергию космоса! Эх, кукушечка-кукушка, на кого ж ты свою Фаю покинула!
Судя по тому, что Ломовцев не отреагировал на вопрос сыщика в своей обычной манере, он тоже был ошарашен появлением старой подруги из груды тряпья.
– Подождите-ка, – встрепенулся Макар. – Вы сказали: «Ни одна сволочь не заступилась»… Это что же, Фаина выступила против Бурмистрова?!
Ломовцев насупился и встал. Из низкорослого холодильника достал тарелку с нарезанной колбасой и запотевшую бутылку.
– За Фаю! Чтоб ей, святой дуре, космическую энергию поставляли бесплатно.
Он опрокинул стопку и рассказал. История в его изложении сильно отличалась от бурмистровской.
По словам Ломовцева, ежемесячные взносы в Имперский союз за Фаину платил Ульяшин.
– Никогда не знаешь, в какой момент в самом законченном подлеце проснется человечность, – говорил Тимофей, жуя колбасу. – Пашка – проходимец каких мало! А ведь пожалел дурочку. Они с ней и Колесниковым учились вместе, только
