— Как — откуда? — изумился я. — Знал, что будет — и пошел? Это после Сонькиного предупреждения?
— Вот именно — после предупреждения. Есть один вариант… Предположим, мы правы, и он, получив письмо, действительно обратился за помощью. Какую помощь могли ему обещать? В какой форме? Арестовать террористов средь бела дня, по месту жительства? Едва ли… Скорее всего, они сумели убедить вашего отца, что единственно возможный вариант — взять асфомантов, так сказать, с поличным, на месте преступления. Совершенно очевидно, что ближайший удобный случай представлялся именно в театре. Они могли обещать ему что-нибудь в таком роде: зал будет нашпигован агентами, и как только начнется газовая атака, прицелившегося стрелка возьмут под белы рученьки… А через него, с божьей помощью, выйдут на остальных. Правда ведь, убедительно?
Я кивнул.
— Ну вот… А он, очевидно, успокоился и разработал вместе с ними второй сценарий. А потом они его обманули. То есть первая часть программы, как я понимаю, была выполнена — там, надо полагать, был далеко не один такой… с платочком… Да и стрелка, скорее всего, сцапали… только не до, а после. Такая вот невинная корректировка…
Я задал один-единственный вопрос:
— Почему?
— Он мешал и тем, и этим, — отводя глаза, проговорил Мышкин. — Карманные террористы, действительно, весьма удобная штука. Для власти, я имею в виду. Тут ваш отец был прав. Непонятно только, почему он себя с этой властью отождествлял. Спецслужбы в этих асфомантах сильно заинтересованы. Я вам больше скажу: асфоманты в них — тоже. Эти полюса сходятся… Вещь известная, старо, как мир… Им посредники не нужны. Ваш отец, что бы он сам о себе ни думал, не из тех и не из этих, а где-то посередке. Для тех и других — как бельмо в глазу. А тут представлялся отличный случай — и от него избавиться, и, так сказать, обрести друг друга. Не знаю, понятно ли я говорю…
— Да, — задумчиво сказал я. — В это объяснение многое влезает. И тот телефонный разговор, между прочим… «Не промахнитесь»! Думал, что всех обхитрил — и резвился! Да, сюда влезает многое, но не влезает второй выстрел, а значит, и Ольгина смерть.
— Газета, газета, черт бы ее побрал, — пробормотал Мышкин. — Что она могла найти в этой газете? Не анаграмму же!
Я покачал головой:
— Думаю, что-то другое.
ГЛАВА 16
Только что перечитал написанное — и засомневался. Суховато выходит. Никаких описаний — ни погоды, ни природы. Пейзажей нет. Портретов, и тех — раз, два и обчелся. Почему, к примеру, не рассказать, что у Глинки были довольно длинные черно-седые усы, как у запорожского казака, находившиеся в странном несоответствии с толстенными линзами? Ну Гоша — ладно, Гоша был просто смазливый мальчик с картинки, тут писать не о чем… И вообще… У читателя — гипотетического, конечно, — может сложиться впечатление, что в те дни я вообще не жил, не ел, не пил, ничем не занимался — только беседовал с Мышкиным да разгадывал загадки. Вот по этому поводу мне хотелось бы объясниться. Я, конечно, и ел, и пил, и занимался разными вещами — например, ходил в университет, — но не думаю, чтобы это было кому-нибудь интересно. Я ведь не автобиографию пишу и не мемуары. А для детектива лишняя информация, по-моему — только лишняя путаница. Я с самого начала решил писать только о том, что имеет прямое отношение к делу. Может, я и ошибся, а может, и нет — не знаю, не мне судить. Это во-первых. А во-вторых вот что. Я, конечно, много чем занимался, но все-таки и голова моя, и душа постоянно были заняты этой историей минимум на три четверти. Между прочим, в эти дни я впервые завалил лабораторную по биологии — в основном, именно потому, что никак не мог сосредоточиться. Это было как раз после переговоров с Андреями-Матвеями.
Одна вещь меня, впрочем, все-таки несколько отвлекла. Полуобъяснение-полупримирение с Машкой. Я был уверен, что она не простит меня никогда и ни за что: ведь это я исчез, перестал звонить и все такое… При ней давным-давно состоял другой кавалер, у нее вообще не было в них недостатка. В общем, ситуация казалась мне абсолютно безнадежной, и временами я готов был волосы на себе рвать… И вдруг она подошла ко мне сама, как ни в чем не бывало… Уже потом, много дней спустя, я спросил — почему? «А ты бы тогда на себя посмотрел!» — коротко ответила она. Словом, я недооценил женского гуманизма и способности к состраданию. Женского сердца, одним словом. Хорош же я был, если она меня так пожалела, что даже простила!
Из-за Машки я, как ни странно, снова стал думать об Ольге. Я хочу сказать — о ней самой, а не о том, кто ее убил. Хотя это тоже не совсем точно. Я не столько думал о ней, сколько пытался разобраться в себе и понять, что за затмение нашло на меня тем летом. Что-то тут было такое, чего я сам не мог постичь, что-то совсем на меня не похожее, и это не давало мне покоя.
Размышляя об Ольге, я, естественным образом, вспомнил о Леле, о своем обещании «не пропадать» и почувствовал легкие угрызения совести. Неохота мне было ей звонить… а с другой стороны, вроде надо бы… Или не надо… Я подумал, подумал и все-таки позвонил — спросить, не нужно ли чего. Леля немного помялась, а потом сказала: да, нужно — картошки нет, хорошо бы привезти килограммов десять — пятнадцать. На следующий день я заехал на рынок, купил картошки, а заодно и других овощей и отправился со всем этим добром к Леле.
В Ольгиной городской квартире я не был ни разу. Отчего-то мне представлялось, что она должна быть похожа на ту, в которой жили Марфуша с Сонькой. Не обстановка, а сама квартира. Эта, однако, оказалась побольше и получше. Дверь в одну из комнат была плотно закрыта.
— Олечкина… — пояснила тетка, указав на нее кивком головы. — Я туда не хожу. Пол вымыла, пыль стерла — и закрыла. Не хожу. Говорят, надо с вещами разобраться. Не могу пока…
Я предпочел бы отдать картошку и уйти, но это было бы с моей стороны просто бесчеловечно. Поэтому я покорно проследовал за Лелей на кухню, к большому овальному стопу, накрытому развеселой клеенкой. Леля разлила чай и принялась делиться новостями. Я слушал вполуха, говорил: «Угу» и выжидал подходящего момента, чтобы вылезти со своим «мне пора». И вот, когда я совсем уже было открыл рот, она вдруг произнесла фразу, которая зацепила мое внимание.
— Золотые вы мальчики, ей-богу! — сказала она. — Что бы я без вас делала! Без тебя, например, Володечка, дай тебе бог здоровья! Матвей тоже очень помогает. С дачи меня перевез и вообще… Про Витеньку я уж не говорю. Без него бы я в тот день вообще пропала.
Под «Витенькой» явно подразумевался Глинка. Других Витенек среди нас не было.
— В какой — «тот день»? — переспросил я.
— Как — в какой? — удивилась она. — В тот день, в тот самый… Когда Олечку… увезли…
Она отвернулась в поисках носового платка и, не найдя его, промокнула глаза лежавшей на столе бумажной салфеткой.
— Не пойму я, Леля… — снова растерянно переспросил я. — При чем здесь Глинка?
— Как — при чем? — она удивилась еще больше. — Да ты не знаешь разве? Ведь как оно тогда все было?.. Я приехала… увидела… — стою, кричу, зову на помощь, а кого зову — не знаю, и что делать — не знаю. Ужас такой!.. И тут как раз дверь открывается — Витя приехал. Случайно зашел, просто в гости, повидаться… А у нас такое!.. Ну он, конечно, сразу — к телефону и позвонил в «скорую», прямо в свою больницу. Ее прямо туда и отвезли. И сам он с нами поехал.
«А машины не было, — мелькнуло у меня в голове, — Не приехал он, а пришел пешком, бродил где-то в окрестностях. Или я проглядел? Мог и проглядеть: ничего, кроме «скорой», не видел — с перепугу…»
Машина тут, впрочем, была не самое главное. Тут вырисовывался сюжет, куда более занимательный…
— Почему к нему в больницу? — спросил я, все еще предполагая, что она что-то путает. — Он ведь психиатр…
— Ну да, психиатр. В городской больнице, в психиатрическом отделении, — кивнула тетка и снова промокнула глаза. — Тех, кто… с собой кончает… как раз туда и отвозят… в психиатрическое…
