— Фрэйдл? — прошептала она.
— Да.
Я бросила взгляд на морозильник, и Сима застонала. Упав на колени, она сгребла мальчишек и уткнулась в их плечи лицом. Из груди вырвалось глухое, отчаянное рыдание. Испуганно уставившись на плачущую мать, дети притихли и побледнели. Так мы и стояли — я, скорбящая мать и двое детей. Показалось, что это длилось целую вечность, хотя на самом деле не прошло и минуты. Потом я увела их наверх и закрыла дверь гаража. Усадив Симу и мальчишек за стол, я взяла телефон и наконец сделала то, что нужно было сделать давным-давно, — набрала 911.
К тому времени, когда мне разрешили ехать домой, у меня успели протечь даже подкладки, и вся блузка промокла. Видимо, лишь капающее молоко смогло убедить полицейских меня отпустить. До этого чудесного спасения меня допрашивали в той самой маленькой комнате, где я кормила Исаака, когда впервые оказалась в доме Фрэйдл. Я выложила следователю, женщине примерно моих лет с коротко стриженными каштановыми волосами и в очках с роговой оправой, все, что знала, включая имя и адрес Йоси. Я даже рассказала о сексуальной ориентации Ари. Теперь терять уже нечего. А полиции нужно как можно больше информации, чтобы найти тех, кто совершил это ужасное убийство.
Я быстро прошла пару кварталов до своего дома, отчаянно желая увидеть детей и Питера. Глаза оставались сухими, что меня очень удивляло. Обычно меня может довести до слез даже телереклама. Я не плакала с того момента, когда мы обнаружили тело Фрэйдл. Как будто не могла дать волю слезам в присутствии Симы и ребе, которые в ужасе ходили следом за полицейскими. Их скорбь была настолько сильной и глубокой, что по сравнению с ней мои слезы выглядели бы жалко и неуместно.
Когда я уходила из кухни Симы, там царило тихое отчаянье. Отец Фрэйдл, сгорбившись от горя, привалился к буфету. Сима и Нетти, которой я позвонила сразу после дачи показаний, сидели за кухонным столом и мяли в руках по полотенцу, периодически прикладывая их то к носу, то к глазам. Самые младшие братья Фрэйдл забились в угол кухни. Сара сидела на стуле рядом с матерью, дрожа и рыдая, и держала ее за руку. Старшие мальчики с бледными лицами и мокрыми от слез глазами молча стояли по стенам.
Добравшись до дома, я открыла дверь и бросилась вверх по лестнице. Питер сидел в кресле-качалке и кормил Исаака из бутылочки. Руби смотрела телевизор.
— Джулиет! Где тебя носит? Уже почти четыре часа! Я тут чуть с ума не сошел! — вскричал Питер.
Я кинулась к нему, уселась на пол и положила голову ему на колени, рядом с теплым Исааком. Ребенок оторвался от соски, зажал в кулачке прядь моих волос и запихнул ее в рот. И тут я разрыдалась.
Питер погладил меня по голове.
— Что случилось, дорогая? Что с тобой?
Икнув, я выпрямилась и бросила взгляд на Руби. Та настолько увлеклась танцующим на экране фиолетовым динозавром, что даже не заметила моих слез.
— Фрэйдл мертва, — прошептала я.
Похоже, Питер не удивился.
— Этого я и боялся, — пробормотал он. — Что с ней случилось?
— Не знаю, Питер. Ее тело нашла я, — снова прошептала я.
Он посмотрел на меня, широко открыв глаза и рот от удивления.
Я начала рассказывать, как нашла тело бедной Фрэйдл в морозильнике.
— А что такое кухня-Песах? — прервал меня он.
— На Песах нельзя есть хлеб, только мацу.[48] Настоящие ортодоксы не станут даже готовить мацу в кухне, где хоть раз пекли дрожжевой хлеб. Поэтому для пасхальной еды есть отдельная кухня. Они никогда не приносят туда ничего некошерного, чтобы ее не осквернить.
— Ого, — выдохнул Питер.
Несколько минут мы оба молчали, размышляя о том, какому ужасному осквернению подверглась кошерная кухня Финкельштейнов.
Я продолжила рассказ:
— Когда я зашла в гараж, то услышала шум холодильника. Это показалось странным. Вряд ли в холодильнике могло что-то лежать: до Песах еще несколько месяцев. Тогда я подошла и открыла крышку… — тут я снова зарыдала.
— Эй! Чего ты плачешь? — закричала Руби, тут же оторвавшись от Барни.
Я быстро вытерла глаза.
— Ничего страшного, моя сладкая. Просто устала, — я повернулась к Питеру. — Чем ты поишь ребенка? — с подозрением спросила я.
— Молочной смесью.
— Что?
— Джулиет, тебя не было, а он тут сходил с ума. В холодильнике грудного молока тоже не оказалось. Вот я и нашел молочную смесь, которую нам дали в больнице в качестве рекламного образца. Кажется, Исааку даже понравилось.
Я пожала плечами — слишком вымоталась за сегодняшний день, чтобы спорить. Да и чего еще ожидать от Питера! Он не разделял моей убежденности в том, что нашего младенца ни в коем случае нельзя пичкать вредными молочными смесями. Да и я сама не совсем понимала, почему для меня это так принципиально. Я взяла Исаака у Питера и устроилась с ним на диване. Пока я доставала грудь, малыш отчаянно ерзал. Наконец удовлетворенно вздохнул и принялся сосать.
— Да, чуть не забыл, — сказал Питер. — Тебе звонила Барбара Роузен.
— Кто? — переспросила я. — Не знаю никаких Барбар Роузен.
— Она представилась матерью Джейка.
— Какого Джейка?
— Предположительно, Джейка Роузена.
— Не знаю я никаких Джейков и Барбар Роузен.
— Мама! — возмутилась Руби. — Джейк из моей группы!
— Да, точно. Это мама Джейка. И что она хотела?
— Она звонила напомнить тебе, что «Парни из Сиракуз» будут завтра днем.
А я уже и забыла, что мы туда собирались.
— Точно. Там играет ее старший сын. Она предложила сходить на спектакль с детьми.
— Я хочу пойти, мама! — завопила Руби.
— Хорошо, дорогая, — устало кивнула я.
Да, только мюзикла Роджерса и Харта в детской постановке мне сейчас и не хватает!
— Я все записал, — радостно сообщил Питер. — Она сказала, что зарезервирует места для вас с Руби.
— А ты не хочешь туда пойти вместо меня? — с надеждой спросила я.
— Это так необходимо?
— Нет. В общем, нет.
— Отлично, а то я скорее пошел бы сверлить зуб. Развлекайтесь.
В этот же день ко мне пришли из полиции. С женщиной-следователем, с которой я разговаривала в доме Фрэйдл, приехал пожилой мужчина в плохо сшитом синем костюме с характерным блеском полиэстера. Женщина представила своего напарника, Карла Хопкинса, и представилась сама — Сьюзен Блэк.
Питер увел детей поиграть во двор, а я сидела за столом с чашкой дымящегося чая из ромашки и во второй раз, более подробно, рассказывала полицейским все, что знала о смерти Фрэйдл.
— Как близко вы знали жертву? — спросила детектив Блэк.
— Я ее почти не знала. Она один день сидела с моим ребенком, а на следующий день уже не появилась. Я пошла ее искать и выяснила, что она пропала.
— И когда это было?
— Чуть больше недели назад.
— А почему вы сразу не обратились в полицию? — вмешался детектив Хопкинс.
Я повернулась к нему.
— От меня ничего не зависело. Я не имела права написать заявление в розыск. Это могли сделать только ее родители.
— Это не совсем так, мэм, — возразила детектив Блэк. — Да, без свидетельства со стороны члена семьи официальное заявление вы подать не могли. Тем не менее вы могли проинформировать нас о ее исчезновении.
Я кивнула и тихо проговорила:
— Могла, и, в общем-то, должна была так сделать.
После моего рассказа о том, как я искала Фрэйдл, детектив Блэк дала свою визитную карточку и попросила позвонить ей, если я вспомню что-то еще. Затем она откинулась на спинку кресла, пристально посмотрела на меня и сказала:
— Миссис Эпплбаум, раньше я работала с детективом Митчем Карсвэллом в полицейском департаменте округа Санта-Моника.
Я нервно сглотнула.
— Я знаю, что вы оказали ему некоторую помощь в расследовании убийства миссис Хетэвей.
Некоторую помощь? Ну, если то, что я в одиночку выследила убийцу миссис Хетэвей — директора элитного детского сада Лос-Анджелеса — можно назвать «помощью», то, наверное, да.
— Да, — кивнула я.
— Я знаю, что убийца миссис Хетэвей в вас стрелял.
Я подняла глаза на детектива Блэк. Ее лицо было совершенно бесстрастным.
— Да.
— Миссис Эпплбаум, у нас, в полицейском департаменте Лос-Анджелеса, очень серьезно относятся к работе.
Она сделала паузу, явно ожидая от меня какой-то реакции.
Я молча смотрела на нее. Детектив Хопкинс недобро косился. Наконец, она продолжила:
— Это мое расследование, миссис Эпплбаум. Я — главный следователь по этому делу. Я надеюсь, вы сообщите мне всю имеющуюся у вас информацию.
— Уже сообщила, — вставила я.
Она подняла руку, призывая меня к молчанию.
— И я надеюсь, вы больше ничего сами делать не будете. Никаких поездок в Нью-Йорк. Никаких разговоров со свидетелями. Ничего. Это понятно?
