С другой стороны, она уже влипла в неприятности, — так какая теперь разница? Столько лет подавляла свои эмоции — и вдруг открыла душу изумленному Хэрви Нилсону. Чего теперь скрывать? Почему бы не пойти ва-банк?
— Это он, — еле выдохнул Страйкер. Его лицо светилось удовлетворением. — Это Лири — он их всех прикончил. Каждого. Он не был в суде в каждый из дней, когда погибал офицер.
— Это ничего не доказывает, — спокойно сказала Дэйна. — Ты знаешь одну сторону дела: где не был Лири в те дни. Ты не знаешь, где он был, так?
— Это мы выясним на следующем этапе, — сказал Страйкер, вставая. — Заплати по счету, ладно?
— Что?!
Он посмотрел на нее и улыбнулся невинной улыбкой.
— У меня мало денег, и я не могу воспользоваться кредитной карточкой, правда? Я же нахожусь в санатории возле Филадельфии, и красивые сестрички гладят меня по головке.
— Пусть у них будут наждачные ручки, — пробормотала Дэйна, доставая сумочку.
— Не понимаю, как это ты можешь, — пожаловался Пински, ежась в своей старой куртке и спортивных туфлях. — Как ты выдерживаешь здесь?
— Привык, — отозвался Майк Ривера. — После первого дня голода — перестаешь его ощущать. После второго дня — перестаешь замечать грязь. После третьего или четвертого — не чувствуешь своих ног. И так далее. Я думаю, с ними была такая же эволюция, плюс пьянство — это отупляет. — Он оглянулся. — Вы его еще не выследили?
Пински зорко следил за улицей.
— Нет пока. Так как ты здесь освоился?
Они шли по Френч-стрит, опустив головы, и горлышки бутылок в коричневой бумаге торчали из их карманов. Они делали вид, что им ни до чего нет дела. Игнорировать жизнь на Френч-стрит было нелегко, учитывая запахи, звуки и общее уныние, которое витало в воздухе и от которого тошнило. Пински определенно чувствовал, как что-то стоит поперек горла: ему было трудно сглатывать.
Ривера пожал плечами.
— После гибели моего сына я прочел кучу книг по психологии. Пытался понять. Карла — она не хотела понять, она просто замкнулась в своем несчастье и терзала сама себя. Она была хорошим копом, черт возьми, ты знаешь. Но всегда слишком требовательна к себе — всегда пыталась достичь еще большего, одержимая идеей совершенствования. Я-то всегда плыву по течению, ты знаешь. Вот почему меня такое назначение устраивает. Я, как критик, клонюсь вместе с ветром, становлюсь частью сценария. Но мне хотелось понять, как так случилось, что мой мальчик погиб — а другие нет. Почему именно он? Этот мерзавец, убийца — из хорошей семьи. Деньги в семье водились, не то что в моей — я вышел из грязи. Прямо из ничего.
— И погляди, где ты сейчас! — съязвил Пински.
Ривера огляделся и усмехнулся.
— Да. Я пытался понять, какая разница между им — и мной, понимаешь? Это сломило Карлу, но я пытался выработать решение, потому что подумал, что хороший коп должен знать это все. Тем более, когда мы с ней разошлись, у меня появилось много времени. Чтобы не сойти с ума, я начал делать добровольную работу здесь и там. Я узнал эту улицу. Однажды мне пришла в голову идея, что такое полулегальное мое положение здесь будет полезным, и я сказал об этом капитану. Он сказал «попытайся», и вот я пытаюсь. Пока.
— Но, Бог мой… — Пински не мог отыскать слов.
— Может быть, это тоже имеет отношение, — согласился Ривера.
— Что — имеет?
— Иисус Христос, — ответил Ривера. — Во мне сильна вера, Нед. Это помогает: верить в Бога, особенно здесь. Когда ты таков, как люди здесь. Самое тяжелое — это игнорировать все, не принимать ничего на себя. Я имею в виду, мы с тобой привыкли предпринимать что-то, когда видим боль, преступление — или что там еще, понимаешь? Вот почему мы становимся копами, в первую очередь. А здесь я должен все пропускать мимо глаз и мимо ушей. Ты не поверишь, чего я здесь навидался; но я был вынужден ничего не предпринимать, ничего не говорить, просто стоять в стороне и смотреть. Не знаю, может быть, это меня и прикончит когда-нибудь. Учишься в академии, стараешься годами жить по закону, как говорят, а затем кончаешь тем, что стоишь себе в лохмотьях и наблюдаешь, как какой-нибудь мерзавец приканчивает жертву прямо на улице. Я даже сам совершил несколько преступлений… что ты об этом думаешь? Но это — часть сценария, часть игры. Мне это ненавистно, но я должен делать это, чтобы работать по своему плану, так?
— Как служащий в приюте?
— Ты имеешь в виду Фини, который берет пять процентов взятки за услуги по счетам? Да, как он.
Пински был изумлен:
— Он — берет?
— Что ты имеешь в виду: берет? Разве вы не поручали мне выяснить это?
Пински пожал плечами.
— Мы думали, тут что-то большее.
— Что большее — десять процентов?
— Нет, что-нибудь иное. Пять процентов — это недостаточно, чтобы убить кого-то, правда?
— Для тебя и для меня — недостаточно. Но здесь убивают друг друга за пару ботинок. Для них — это жизнь, пара ботинок. Когда это — все, что ты имеешь, это целое состояние, правда? Разве ты не станешь драться насмерть за свое состояние: семью, дом, машину, банковский счет? Наверняка станешь. Ну вот, для них пара ботинок иногда равноценна всему этому. Или пальто. Или бутылка водки. Целое состояние. И они дерутся. Иногда — убивают.
— А ты становишься туземцем, Майк.
Ривера ухмыльнулся:
— Я возвращаюсь домой каждые десять дней. Я трачу на себя всю зарплату. У Карлы хорошая работа, она не хочет алиментов, поэтому я снял огромную квартиру, сам ее обставил. У меня там ванная, я переодеваюсь в чистые вещи, хожу по чистым комнатам, ем в хороших ресторанах, делаю отчет в округе и все такое. Как все. Как раньше. А потом возвращаюсь сюда. В первый день тяжело. А после, как я сказал, — привыкаешь. И я никогда не остаюсь здесь больше чем на десять дней. Никогда. — Он помолчал и отпил из бутылки. Вытерев рот рукавом, тихо продолжал. — Мы посмотрели всю улицу, Пински. Ты уверен, что он — здесь?
— Да. Думаю, нам нужно пойти назад, к костру.
Ривера пожал плечами.
— Меня устраивает. — Они повернулись и пошли обратно к заброшенной стоянке, где местные обитатели устроили костер в старой бочке из-под бензина. Через дыры в ней было видно дымное пламя горящего мусора, и жар вырывался из нее, заставляя воздух вокруг дрожать. Пински и Ривера подошли и молча ждали, пока не освободится место, а затем незаметно ввинтились в толпу и стали греть руки у бочки. Перед тем как поехать в Нижний город, Пински специально потер ладони о землю в саду, но в сравнении с руками Риверы его руки казались чистыми.
— Поделись, — предложил один из бродяг, увидев бутыль в коричневой бумаге, торчавшую из кармана Пински.
— Ладно, — сказал Пински и протянул бутылку рядом стоящему.
— Я первый, — сказал кто-то, вероятно, лидер этой группы. Он был высок и грузен, и выглядел отъевшимся. Его лицо было широким, и над бровями шли отметины шрамов. Вероятно, он был прежде боксером, потому что вид у него был угрюмый и несговорчивый, какой получается от расплющенного многими ударами сознания. Он понимал, что есть вражда; понимал, что нужно властвовать, — но больше он понять был не в силах.
Человек, взявший у Пински бутылку, поспешно передал ее боксеру, тот приложился надолго, опустошив ее почти на треть.
— Много… — заметил Пински.
Боксер окинул его враждебным взглядом.
— И что?
Пински пожал плечами:
— Ништо. Я просто думал, отопьешь — и я получу ее обратно, понял?
— А если не получишь?
— Значит, не получит, — быстро сказал Ривера. — Слушай, Хэм, он новичок здесь. Он ни фига не знает, о'кэй?
— Тогда его следует поучить, — бросил Хэм, передавая бутылку следующему. Следующий быстро отпил сколько смог, прежде чем из его рук и рта ее выхватил еще следующий. Бродяги сгрудились, каждый пытался ухватить свою долю. Но Хэм стоял и подозрительно глядел на Пински.
— Извини, — покорно сказал Пински. — Не знал, что костер твой.
— Да?
— Я имею в виду, твой костер — твоя доля больше, так ведь? — бормотал Пински. — Разводил его и все такое…
— Откуда ты? — спросил Хэм.
— Кливленд — он из Кливленда, говорит, — вставил слово Ривера.
— Разве в Кливленде одни дураки? — спросил Хэм, наслаждаясь унижением Пински.
Ривера засмеялся.
— Они ничего не знают там в Кливленде, поэтому он сюда и притопал, правда, Вшивый?
— Чего это его зовут Вшивый? — скривился боксер. — У него что — вши?
— Чудак, у нас у всех вши, — загоготал маленький человечек в десятках свитеров и рубашек, из-под которых его худые ноги в джинсах торчали будто две голубые зубочистки из кучи тряпья.
— На мне нет вшей, — громко объявил Хэм, бросив грозный взгляд на маленького. — Я мылся на прошлой неделе в приюте.
