Вернувшись домой, Николай поставил в железный гараж машину, спрятал в угол недопитую бутылку вина. Состояние у него было смутное, словно чего-то не доделал. Наверное, из-за Майки. Вот она, сказав на прощание: «Спасибо, что покатал», ушла домой, а ему хотелось, чтобы она побыла с ним еще.
Николай покосился в угол, где стояла бутылка: «Может, выпить?» Но пить не хотелось, к спиртному он не привык.
Судья обращается к Лопуховой:
— Вы говорите, ваша дочь виделась с Николаем Чижовым и Владимиром Спицыным случайно, во дворе, но вот тридцать первого декабря они вместе встречали Новый год в вашем доме…
— Николая Чижова она не приглашала.
— Что же, он сам пришел, без приглашения?
— Наверное, так.
— Вы точно не знаете?
— Знаю, что не приглашала, а как он пришел — не видела. Мы с мужем встречали Новый год у знакомых.
— Значит, ваша дочь и ее друзья оставались одни, без присмотра взрослых? — задал вопрос молчавший до того народный заседатель.
— Они сами уже взрослые, — ответила Лопухова, — понимают, как себя вести.
— Если бы понимали, — с горечью сказала заседатель, — не разбирали бы мы сейчас этого дела.
— А Владимира Спицына ваша дочь приглашала? — спросил судья.
— Тоже не приглашала. Его привел с собой Ваня Соколов. Они же все знают друг друга с детства.
Андрей Аверьянович слушал, рисовал на бумажке цилиндры и кубики в косоугольной проекции. Штриховал, приделывал им ножки. Время от времени вглядывался в Лопухову, стараясь угадать, что она знает, но не хочет сказать суду, а чего в самом деле не знает.
В тот вечер встречать Новый год пришло к Майке человек восемь. Заранее собрали деньги — по десятке с головы, купили вино, закуски. Чижова хотели пригласить, но когда собирали деньги, его не нашли — был в поездке. Однако он о предстоящей вечеринке знал и деньги внес, хотя и позже других. А Владимира Спицына действительно привел с собой Ваня Соколов. В качестве вступительного взноса за приятеля он выставил бутылку коньяка, и компания согласилась принять Володю. Не столько из-за коньяка, сколько потому, что Ване Соколову не могли отказать. Ваню Соколова в компании любили, у него был дар смешить людей. Нескладный, как подросток, с широким, туфелькой, носом, с большим ртом, он всем видом своим вызывал улыбку; стоило ему заговорить, и слушатели уже покатывались со смеху. И дело было не в том, что говорил он какие-то смешные вещи, совсем нет. Вызывали смех интонации, манера говорить, придавая оттенок юмористический самым серьезным вещам.
Николай пришел последним, после десяти часов вечера. В одной руке нес магнитофон, в другой, зажав приклад под мышкой, стволами вниз — ружье. Войдя на застекленную веранду, где был накрыт стол, он приподнял стволы, поводил ими из стороны в сторону, приговаривая: «Пух-пух-пух…».
Кто-то спросил:
— Ружье-то зачем принес?
— Салют делать будем, — ответил Николай, — в честь Нового года.
Поставив ружье в угол, отдав магнитофон Ване Соколову, Николай сел и выпил «штрафную» стопку водки. В этот вечер он выпил еще две стопки, одну за уходящий старый, другую — за Новый год. Больше к напиткам не прикасался: пить он не умел и не любил.
Майка в этот вечер была оживленна, ей шла высокая прическа, которую она еще днем старательно начесала и берегла пуще глаза. Она делала вид, что не замечает ни жадных взглядов Николая, ни восторженно-печальных Владимира. А на самом деле все видела, все замечала, и было ей очень весело. Когда стали танцевать, она сама выбирала все время Володю, а Николая будто здесь и не было — ни разу к нему не подошла. Он злился, а ей это доставляло удовольствие и хотелось помучить еще больше. Зачем? Она и сама не знала — зачем ей нужно, чтобы он злился и мучился. Так ей хотелось.
Когда по радио куранты стали отбивать двенадцать часов, Николай распахнул окно и выпалил в хмурое небо сразу из двух стволов. Загнал еще два патрона и еще раз выпалил. На веранде стало дымно, запахло пронзительно до того, что девчата принялись чихать.
— Довольно, — закричали они, — ну тебя с твоим салютом.
— Пошли во двор, — позвал желающих Николай, — у меня еще патроны есть.
Ребята, теснясь в дверях, пошли во двор, только Володя остался за столом, не сводил глаз с Майки и ждал, что она опять пригласит его танцевать, но Майке танцевать расхотелось.
Во дворе к ребятам подошел Петр Петрович Чижов.
— Хватит тебе палить, — сказал он сыну, — давай ружье, домой отнесу.
Но Николай не отдал ружье, пока не расстрелял все патроны. Выпустив последний заряд, повернулся к отцу.
— Теперь бери, — и протянул ружье. Но тотчас передумал. — Ладно, я сам принесу.
И с ружьем под мышкой вернулся в Майкин дом, там сел к столу, поставив ружье между колен.
— Правильно, — одобрил Ваня Соколов, — мы будем закусывать, а ты сторожи.
За столом рассмеялись. Только Володя Спицын не смеялся.
— Да поставь ты это ружье в угол, — сказал он Николаю, — чего за столом-то с ружьем сидеть.
— Ешь, ешь, я тебе не мешаю, — ответил Николай и посмотрел на Майку.
— На самом-то деле, — нахмурилась Майка, — чего ты за столом с ружьем сидишь? Поставь его.
Николай решил отомстить ей.
— А я с ним танцевать буду, — встал, включил магнитофон и стал кружиться с ружьем.
— Зачем с ружьем, — поднялась Майка, — лучше со мной потанцуй.
Тогда он поставил ружье в угол и пошел с ней танцевать. Злость прошла, и на Володьку он стал глядеть не так сердито. Когда Майка все время выбирала Володьку, он подумывал — а не вызвать ли его во двор для серьезного разговора. Сейчас решил не трогать.
Но все равно после того вечера отношения между ними разладились. Раньше Володька и домой к Николаю заходил, и в «Москвиче» катался, и ходил с ним на гору стрелять по консервным банкам. После того вечера только здоровался, встречаясь на улице, а Николай тоже со своей дружбой не набивался.
Показания дает мать Клавдии Михайловны, бабка Николая. Другие свидетели сказали, что она как-то жаловалась соседкам на внука. Пришел с новым ружьем, наставлял на нее, стращал. «Нешто это игрушка? — возмущалась старуха. — Убери свою поганую пукалку». А он смеется. «Ты, — говорит, — бойся меня теперь». И опять наставляет стволы на бабку. «Ну, мо́лодежь пошла, — сетовала бабка, — никакого уважения к старшим не имеют. — И добавляла: — А и друг к другу тоже, чистые басурманы».
Судья просит бабку рассказать, как было дело. Старуха слушает его вопросы, наклонив голову к правому плечу, широкая, усадистая, с каменными морщинами на неподвижном лице.
— А и не было этого, — говорит она низким, шершавым голосом.
— Как же не было, — настаивает судья. — Жаловались вы соседям, что внук на вас ружье наставлял?
— А не помню такого. Не наставлял.
— Еще раз вам разъясняю, — внушает судья, — что за ложные показания свидетель несет уголовную ответственность. Вы обязаны говорить правду, все, что вам известно по данному делу. Вам это понятно?
— А чего же тут не понять? Понятно.
— Так расскажите, как это было, как ваш внук, Николай Чижов, наставлял на вас ружье.
Судья терпеливо ждет, тоже склонив большелобую, с глубокими залысинами голову к плечу. Бабка молчит.
— Ну, так как же это было? — первым нарушает молчание судья.
— А не было этого, — повторяет старуха.
— Что ж, так и запишем, что вы не желаете сказать суду всей правды, — огорченно произносит судья. — Потом пеняйте на себя.
Бабка опустила голову и молчит. По ее понятиям, она защищает сейчас внука. Какой бы он там ни был, а родная кровь, и тут она ничего дурного о нем не скажет, хоть на части ее режь.
Женский голос из задних рядов урезонивает бабку:
— Чего упираешься, Семеновна, говори суду, как нам говорила…
Старуха медленно, всем телом поворачивается на голос.
— Не было этого, — произносит она прежним тоном.
— Как же не было, — встает со скамьи свидетельница в бархатной бекеше, с полуспущенным с головы шерстяным платком. — Мне говорила, на внука жалилась.
— Не упомню. Не говорила.
Свидетельница возмущенно всплескивает руками, хочет еще что-то сказать, но судья стучит по графину карандашом, требует порядка. Семеновна так же медленно возвращает свой корпус в прежнее положение и молча стоит до тех пор, пока судья не разрешает ей сесть.
Сержант доложил судье, что приехали врачи.
— Давайте, — говорит судья, — это люди занятые, не будем их задерживать.
Первым вошел высокий, сутуловатый человек в белом, не очень свежем халате, в такой же шапочке на седеющих волосах. Он спокоен, рассказывает скупо. Приехали по вызову, увидели молодого человека с огнестрельным ранением в левом боку. Раненый потерял много крови, был без сознания. Положили его на носилки, внесли в машину. Мать раненого тоже хотела ехать с ними, но ей не разрешили — не положено.
