И у Славика в комнате не было ни тетрадок, ни ручек подобных тем, что использовала Тамара в предсмертной записке.
Следов алкоголя, наркотиков и сильнодействующих лекарственных средств в крови покойной обнаружено не было. У покойной оказался хронический бронхит, и больше вообще никаких заболеваний.
Среди волос, найденных в наволочке на квартире у Тамары, имелись в том числе и волосы Жанны. Волосы, оставленные на столе рядом с предсмертной запиской, соответствовали волосам Марии Брусникиной. Кроме этого, в наволочке содержались волосы еще по крайней мере тридцати четырех разных женщин.
Может быть, она собиралась сдать эти волосы куда-нибудь на вес? Для париков? По справкам, за эти самые натуральные волосы хорошо платили. Оперуполномоченный Сонных даже вспомнил виденное однажды на стене объявление: «Купим волосы натуральные, 30 000 рублей за килограмм».
Возможно, Тамара копила волосы с упрямым расчетом когда-нибудь разжиться на своей страшной мести женщинам-блондинкам.
На запястьях покойной сохранился четко видимый след, как будто руки ей кто-то крепко связал грубым капроновым шнуром и развязал уже только после смерти. Самого короткого шнура они в квартире не нашли. Значит, шнур тоже кто-то унес — навряд ли Тамара развлекалась, связывая себя капроновым шнурком сама.
На затылке покойной имелся след от удара тяжелым тупым предметом. Перед ударом предмет был обернут чем-то мягким, но сам удар был очень сильным — от него осталась шишка и кровоподтек, хотя крови не было.
Рот покойной был заклеен хозяйственным скотчем, который затем сорвали, оставив следы клеящегося вещества.
Смерть наступила в результате асфиксии.
Ножницы, найденные на столе, совершенно точно были тем инструментом, которым были обрезаны волосы Маши Брусникиной, — это были плохие ножницы китайского производства, новые и вполне пригодные для открывания пакетов с молоком на кухне, но вряд ли подходящие для стрижки людей в парикмахерском салоне. Будучи новыми, они были достаточно остры, но для стрижки никак не годились.
Все остальные волосы, включая волосы Жанны, были обрезаны совершенно другими ножницами — парикмахерскими, немецкими, очень хорошими, старыми, заточенными, абсолютно бесшумными.
Эти ножницы были найдены в комоде у Тамары, в старой коробке из-под конфет, среди неряшливых мотков ниток с всунутыми в них иголками. Это был самый настоящий профессиональный инструмент, за которым много лет тщательно ухаживали.
Свидетели — три человека из подъезда номер 2 — показали и подтвердили, что Тамара Семеновна Симакова в понедельник с 6 и до 8 часов вечера мыла подъезд номер 2, с пятого по первый этажи, — мыла, кряхтя и ругаясь, а затем мыла подъезд номер 3.
Тогда получалось, что Тамара Семеновна Симакова никак не могла обрезать волосы Марии Анатольевне Брусникиной, потому что волосы Брусникиной обрезали в промежутке с 18 до 19 часов вечера — то есть пока она ехала в метро.
Кроме того, тогда получалось, что кто-то с низким мужским голосом пришел в гости к Симаковой вечером 7 марта, вошел к ней в квартиру и оглушил ее, ударив по затылку тупым предметом. Затем оглушенную Тамару обеззвучили, заклеив ей рот пластырем, заставили написать предсмертную записку, возможно угрожая расправой, наконец, окончательно связали и повесили, а после уже отодрали скотч с ее мертвого лица.
В квартире нашли отпечатки пальцев Тамары и ее сына Вячеслава, ничьих больше отпечатков пальцев там не было.
На полу были обнаружены и сняты отпечатки мужского ботинка 44-го размера — след остался на кухне. Кто-то наступил в подтекшую лужицу около неопрятной раковины. Еще оперативники разглядели след у окна и возле кухонных ящиков. Ботинок тяжелый и грубый, армейского типа.
Исходя из этого отпечатка мужского ботинка, эксперты определили рост гостя в районе метра восьмидесяти — метра девяноста и вес в районе девяноста пяти — ста килограммов.
— Ну что будем делать, Василий Иваныч? — спросил Сонных.
— Будем искать, а ничего не найдем — будем ждать, — ответил тот. — Надо бы позвонить Вячеславу и сообщить ему, что его мать убили, что она не самоубийца. Возможно, еще раз опросить автовладельцев, соседей — любые сведения могут помочь. Такой здоровый мужик, как может такое быть, чтобы никто не обратил на него никакого внимания?! Не мышкой же он серенькой по двору бегал, что никто его даже и не засек!
— М-да, интересный тип этот наш Резатель-Душитель, — заметил Сонных. — Бестрепетный, можно сказать, и наглый. Если следов и улик больше не будет, я начну думать, что он настоящий профессионал, киллер-профи. Как по нотам все разыграл! По меньшей мере бандитская выучка налицо, это уж точно. Пахнет крупным и опасным зверем. Еще чуднее выглядит его жертва — бабуля, ну не совсем божий одуванчик, скорее божий репейничек. Однако он настоящий садист и изрядный циник — убить старушку под Восьмое марта, да еще и думать, что мы на это купимся.
— Он не думает, что мы купимся. Он просто хочет, чтобы мы остановились, перестали его искать. Вроде как предлагает мировую: вот вам старушка, вот вам волосы в подушечке, и отстаньте от меня, — возразил Василий Иваныч. — Значит, он рядом, и мы очень близко от него. Так близко, что он рискнул полезть к Симаковой.
Они помолчали, глядя друг на друга.
— Да, есть анекдот такой, про Раскольникова, — вспомнил вдруг Сонных. — Спрашивает его следователь: ты зачем же, сволочь, бабулю убил — у нее и было-то три рубля всего. «Эх, не скажите, не скажите, уважаемый, — отвечает Раскольников, — сто старушек — триста рублей».
— Соглашусь с тобой, Владимир Константинович. Душитель-Резатель наш сволочь страшная, и нары по нем плачут. Как у нас с проверкой по вашим каналам? Наташа вот эта? — спросил Василий Иваныч. — Эх, идти мне сегодня на ковер, ответ держать — а что говорить, не знаю.
— Когда на ковер-то идти? — поинтересовался Сонных.
— Часов в шесть-семь вечера.
— После обеда все будет, Василий Иваныч, — пообещал Сонных.
Жанна проснулась, открыла глаза и некоторое время привыкала к темноте. Затем она поняла, что лежит в чужой комнате, где пахнет лекарствами.
На потолке она различила косой отсвет — справа от нее было окно с жалюзи, за окном фонарь, его свет чертил на потолке светлые полосы.
Она прислушалась к себе. В теле у нее были слабость и легкость, но пошевелиться она не могла. В затылочной части головы жили боль и тяжесть, красная боль и твердая, серая тяжесть.
Ее рука лежала поверх одеяла, в руке была игла и трубка, которая шла назад и в сторону. Это тоже было больно, но по-другому — боль была холодной, белой, остренькой.
«Капельница, — поняла Жанна, — я в больнице».
Как же она сюда попала? Непонятно. Жанна смутно вспомнила лица мамы и человека с серыми глазами, который что-то ей говорил.
«Я жива, но попала в больницу, со мной что-то случилось», — сообразила она. И не стала думать дальше. Просто дышала и слушала себя. Ее ноги и руки не болели. Спина была в порядке. Болела лишь затылочная часть головы.
«Я упала и, видимо, ударилась толовой, — решила она. — Попала в больницу. Нужно спать», — и закрыла глаза.
Она подумала о своем сыне, Дане.
«Я продала ожерелье. Я продала Зойке ожерелье из белого золота, с бриллиантами и квадратными изумрудами, — вспомнилось ей. — Потом поехала домой и упала в черную, глубокую темноту, в тяжелую, красную боль. Затем видела врачей, больницу и чье-то тело на тележке в операционной под резкими белыми лампами. Еще я видела свет, и свет сказал мне, что мне нужно жить, потому что меня ждет очень много счастья. И вот теперь мне нужно жить».
От воспоминаний у нее закружилась голова, которая продолжала болеть. «Надо заснуть, надо спать, тогда не так будет больно», — сказала себе Жанна и заснула.
Черно-красное море боли, которое заливало ее всю с затылка, расступилось и исчезло, и она полетела сквозь расходящиеся кругами волны зыбкого света, оставив это море боли далеко внизу. Жанна знала, что за зыбким светом, где-то очень далеко, живет и светит тот большой, настоящий, теплый свет, который любит ее, всегда любил и никогда не разлюбит. Она знала, что весь свет мира — это лишь часть того, настоящего света, и знала этот источник света, и знала, что нет ни одного самого пыльного и темного закутка, ни одной выбоины мироздания, ни одной темной расщелины, куда не проникал бы хоть один его лучик.
Ни одного угла, ни одного человеческого сердца.
Свет мог все — он рисовал весь этот мир своим лучистым потоком. Свет создавал все, вытаскивал из темноты небытия. Он делал все из себя самого, и она сама тоже была его малой, совсем маленькой частью.
Жанна видела большие и малые города среди гор и на берегу морей, большие башни белых облаков и белые галочки птиц среди них. Она видела, как закругляется земля и как море смешивается с небом на далеком горизонте. Света было очень много, его хватало на все и на всех. На весь этот мир.
